Страница:Бальмонт. Горные вершины. 1904.pdf/79

длинный свитокъ минувшаго, онъ не можетъ удержать слезъ, но слезы не смываютъ печальныхъ строкъ. Ночь, описанная всего двумя-тремя бѣглыми штрихами, выступаетъ лишь какъ темный фонъ при изображеніи мрачнаго состоянія души, простого, элементарнаго, не связаннаго неизбѣжно съ тѣмъ, что есть въ ночи самаго краснорѣчиваго. Душа поэта полна яркихъ, но обычныхъ чувствъ, земныхъ мыслей, онъ размышляетъ о своей судьбѣ, и отъ него ускользаетъ величественность ночи, плывущей въ безбрежныхъ пространствахъ, усѣянныхъ иными мірами. Лермонтовъ совершенно аналогичнымъ образомъ, при видѣ голубой ночи и пустыни, внемлющей Богу, задается вопросомъ, отчего ему грустно и больно, говоритъ, что онъ ничего болѣе не ждетъ отъ жизни, что ему хочется свободы и забвенья. Опять Байроновская мысль въ русской транскрипціи. Это мысли юной души, еще не остывшей отъ поцѣлуевъ, которые были лживыми, еще не успѣвшей отъ личнаго вознестись въ сферы созерцанія, гдѣ страсти кажутся чѣмъ-то давнишнимъ, отброшеннымъ на далекое разстояніе. Фетъ, описывая ночь, говоритъ:

„На стогѣ сѣна, ночью южной,
Лицомъ ко тверди я лежалъ,
И хоръ свѣтилъ, живой и дружный,
Кругомъ, раскинувшись, дрожалъ.
Земля, какъ смутный сонъ, нѣмая,
Безвѣстно уносилась прочь,
И я, какъ первый житель рая,
Одинъ въ лицо увидѣлъ ночь.
Я ль несся къ безднѣ полуночной,
Иль сонмы звѣздъ ко мнѣ неслись?
Казалось, будто въ длани мощной
Надъ этой бездной я повисъ.
И, съ замираньемъ и смятеньемъ,
Я взоромъ мѣрилъ глубину,
Въ которой съ каждымъ я мгновеньемъ
Все невозвратнѣе тону“.

Фетъ описываетъ ночь—и она дѣйствительно предстаетъ передъ нами въ своемъ собственномъ величіи, мы ее видимъ, видимъ въ то же время и душу поэта, но не подъ гнетомъ случайнаго, не въ рабствѣ у вещественнаго и очевиднаго, а въ пантеистическомъ сліяніи съ безконечнымъ цѣлымъ, въ

Тот же текст в современной орфографии

длинный свиток минувшего, он не может удержать слез, но слезы не смывают печальных строк. Ночь, описанная всего двумя-тремя беглыми штрихами, выступает лишь как темный фон при изображении мрачного состояния души, простого, элементарного, не связанного неизбежно с тем, что есть в ночи самого красноречивого. Душа поэта полна ярких, но обычных чувств, земных мыслей, он размышляет о своей судьбе, и от него ускользает величественность ночи, плывущей в безбрежных пространствах, усеянных иными мирами. Лермонтов совершенно аналогичным образом, при виде голубой ночи и пустыни, внемлющей Богу, задается вопросом, отчего ему грустно и больно, говорит, что он ничего более не ждет от жизни, что ему хочется свободы и забвенья. Опять Байроновская мысль в русской транскрипции. Это мысли юной души, еще не остывшей от поцелуев, которые были лживыми, еще не успевшей от личного вознестись в сферы созерцания, где страсти кажутся чем-то давнишним, отброшенным на далекое расстояние. Фет, описывая ночь, говорит:

«На стоге сена, ночью южной,
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом, раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон, немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И, с замираньем и смятеньем,
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Всё невозвратнее тону».

Фет описывает ночь — и она действительно предстает перед нами в своем собственном величии, мы ее видим, видим в то же время и душу поэта, но не под гнетом случайного, не в рабстве у вещественного и очевидного, а в пантеистическом слиянии с бесконечным целым, в