У Туберозова была большая рѣшимость на дѣло, о которомъ долго думалъ, на которое давно порывался и о которомъ никому не говорилъ. Да и съ кѣмъ онъ могъ совѣтоваться? Кому могъ онъ говорить о томъ, что̀ задумалъ? Не смиренному ли Захаріи, который «есть такъ, какъ бы его нѣтъ»; удалому ли Ахиллѣ, который живетъ какъ стихійная сила, не зная самъ для чего и къ чему онъ поставленъ; не чиновникамъ ли, или не дамамъ ли, или, наконецъ, даже не Туганову ли, отъ котораго онъ ждалъ поддержки, какъ отъ коренного русскаго барина? Нѣтъ, никому и даже ни своей елейной Натальѣ Николаевнѣ, которой запахъ дыма и во снѣ только напоминаетъ одинъ самоваръ…
— Она, голубка, и во снѣ озабочена, печется однимъ, какъ бы согрѣть и напоить меня, стараго, теплымъ, а не знаетъ того, что согрѣть меня можетъ иной уголь, горящій во мнѣ самомъ, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нѣтъ утоленія при одной мысли, что я старый… сѣдой… полумертвецъ… умру лежачимъ камнемъ и… потеряю утѣшеніе сказать себѣ предъ смертью, что… силился, по крайней мѣрѣ, присягу выполнить и… и возбудить упавшій духъ собратій!
Старикъ задумался. Тонкія струйки вакштафнаго дыма, вылетая изъ-подъ его сѣдыхъ усовъ и разносясь по воздуху, окрашивались янтарною пронизью взошедшаго солнца; куры слетѣли съ насѣстей и, выйдя изъ закутки, отряхивались и чистили перья. Вотъ на мосту заигралъ въ липовую дудку пастухъ; на берегу зазвенѣли о водоносъ пустыя ведра на плечахъ босой бабы; замычали коровы и собственная работница протопопа, крестя зѣвающій ротъ, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещитъ на окнѣ и день во всемъ сіяніи.
Вотъ ударили въ колоколъ.
Туберозовъ позвалъ работника и послалъ его за дьячкомъ Павлюканомъ.
— Да, — размышлялъ въ себѣ протопопъ: — надо уйти отъ себя, непремѣнно уйти и… покинуть многозаботливость. Поищу сего.
На порогѣ калитки показалась молодая цыганка съ ребенкомъ у груди, съ другимъ за спиной и съ тремя цѣплявшимися за ея лохмотья.
— Дай что-нибудь, панъ отецъ, счастливый, талантливый! — приступила она къ Савелію.
— Что̀ жъ я тебѣ дамъ, несчастливая и безталанная? Жена спитъ, у меня денегъ нѣтъ.
— Дай что-нибудь, что̀ тебѣ не надо; за то тебѣ честь и счастіе будетъ.
— Что̀ же бы не надобно мнѣ? А, а! Ты дѣло сказала: — у меня есть, что̀ мнѣ не надо!
И Туберозовъ сходилъ въ комнаты и, вынеся оттуда свои чубуки съ трубками, бисерный кисетъ съ табакомъ и жестянку, въ которую выковыривалъ пепелъ, подалъ все это цыганкѣ и сказалъ:
— На́ тебѣ, цыганка, отдай это все своему цыгану, — ему это пристойнѣе.
Наталья Николаевна спала и протопопъ винилъ въ этомъ себя, потому что все-таки онъ долго мѣшалъ ей уснуть то своимъ отсутствіемъ, то своими разговорами, которыхъ она хотя и не слушала, но которые, тѣмъ не менѣе, все-таки ее будили.
Онъ пошелъ въ конюшню и самъ задалъ двойную порцію овса парѣ своихъ маленькихъ бурыхъ лошадокъ и тихо шелъ черезъ дворъ въ комнаты, какъ вдругъ неожиданно увидалъ входившаго въ калитку разсыльнаго солдата акцизнаго Бизюкина. Солдатъ былъ съ книгой.
Протопопъ взялъ изъ его рукъ разносную книгу и, развернувъ ее, весь побагровѣлъ; въ книгѣ лежалъ конвертъ, на которомъ написанъ былъ слѣдующій адресъ: «Благочинному Старогородскаго уѣзда, протопопу Савелію Туберкулову». Слово «Туберкулову» было слегка перечеркнуто и сверху написано: «Туберозову».
— Велѣли сейчасъ росписку представить, — сказалъ солдатъ.
— А кто это велѣлъ?
— Этого пріѣзжаго чиновника секретарь.
— Ну, подождетъ.
Протопопъ понялъ, что это было сдѣлано не спроста, что съ нимъ идутъ на задоръ и, вѣроятно, имѣютъ за что̀ зацѣпиться.
«Что̀ бъ это такое могло быть? И такъ рано… ночь, вѣрно, не спали, сочиняя какую-нибудь мерзость… Люди досужіе!»
Думая такимъ образомъ, Туберозовъ вступилъ въ свою залитую солнцемъ зальцу и, надѣвъ круглыя серебряныя очки, распечаталъ любопытный конвертъ.