Соловьиный сад (Позняков)/ДО
| Соловьиный садъ : Преданіе |
| Дата созданія: 1887—1897. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 1. |
Давно ужъ это было — такъ давно, что ни дѣды наши, ни прадѣды этого не запомнятъ. Да пожалуй, и ихъ-то прадѣды еще не родились тогда.
Жилъ въ тѣ старинныя времена знатный вельможа — жилъ-себѣ припѣваючи, ни съ нуждой, ни съ заботой отъ роду не знался, ѣлъ на серебрѣ да на золотѣ, пилъ сладко, спалъ вволю. Чего, бывало, ни захочетъ, сто́итъ только приказать — сдѣлано. Наслѣдіямъ его дѣдовъ счету не было. Подвалы были полны кованыхъ сундуковъ, а сундуки ломились отъ золота и серебра, парчевыхъ тканей и всякихъ цѣнностей. Молва объ его богатствахъ и привольномъ житьѣ разносилась далеко. Даже въ сосѣднихъ странахъ знали про вельможу Гордѣя, слыхали объ его роскошныхъ пирахъ, какъ дивилъ онъ ими людей, и о томъ, что его чертоги, полные челядью, такъ дорого, такъ затѣйливо убраны были, что походили на жилище чародѣя, а не на жилье человѣчье.
Но не столько богатствами своими да угодьями славился вельможа Гордѣй во всей окру́гѣ, не столько пирами веселыми да чертогами золочеными удивлялъ онъ сосѣдей: славился онъ садами и рощами, что раскинулись зеленымъ вѣнцомъ вокругъ его дворца. На нихъ дивились люди, сюда и съѣзжались они послушать соловьиныхъ пѣсенъ. Не было въ нихъ ни одного деревца, ни одного кустика, гдѣ-бы весною не пріютился пѣвецъ-соловей. Отъ того и прозывались владѣнія вельможи Гордѣя Соловьинымъ Садомъ. Бывало, чуть-только луга подернутся зеленымъ ковромъ, а рощи пріодѣнутся въ кудрявый, душистый уборъ, — какъ ужъ изъ разныхъ концовъ съѣзжаются къ Соловьиному Саду люди въ жилища, что были понастроены въ немъ, спѣшатъ наперерывъ занять ихъ, чтобъ удалось пожить тутъ, послушать дивныхъ пѣсенъ, умилиться душой, отдохнуть отъ волненій житейскихъ. Дорого платили они за это вельможѣ Гордѣю, и росла его казна, и сундуки ломились отъ денегъ, и молва о Соловьиномъ Садѣ летѣла повсюду.
Но такъ ужъ, видно, рожденъ человѣкъ, что сколько ему ни давай, а все ему мало. Былъ Гордѣй, какъ и многіе прочіе люди, жаденъ и глупъ, — жаденъ не только до денегъ, но и до ѣды. Какихъ только онъ кушаній себѣ не примышлялъ! Едва успѣвали повара ихъ готовить. Такъ и тутъ: умудрился онъ на досугѣ — (а досуга-то у него, кстати, было вдосталь) — такое блюдо измыслилъ, какое людямъ и во снѣ никогда не снилось.
Такъ было дѣло.
Пришла весна. Живо стаялъ снѣгъ и сбѣжалъ мутными ручьями въ озера и рѣки, запахло свѣжей землицей, стало солнышко съ каждымъ днемъ все меньше да меньше на тепло скупиться, пригрѣло былинку — и выросла былинка травой, пригрѣло почку — и развернулась почка въ листъ… Зазеленѣло все кругомъ, ожило… Ожилъ и Соловьиный Садъ. Налетѣли въ него каждогодніе гости — и пошли тамъ пѣсни отъ зари до зари… Ахъ, эти пѣсни! хороши были тѣ пѣсни!
Вотъ, какъ-то разъ, засидѣлся Гордѣй поздно у окошка, соловьиныхъ пѣсенъ заслушался. И вступила ему въ голову мысль. Всталъ онъ съ мѣста и потребовалъ къ себѣ слугу.
— Поди, — говоритъ, — позови ко мнѣ Скопидома, чтобъ сейчасъ тутъ былъ.
Ушелъ слуга. Приходитъ Скопидомъ, сталъ у при́толоки, молчитъ, приказа баринаго дожидается, тощій такой, весь въ заботу о хозяйскомъ добрѣ ушелъ. И говоритъ ему вельможа:
— Вотъ что, Скопидомъ, хочу, — говоритъ, — я новаго кушанья испробовать. Такого еще люди не ѣдали. Сейчасъ только выдумалъ. Ты у меня старый дворецкій. Я на тебя надѣюсь: ты все можешь исполнить.
— Слушаю-съ, радъ стараться, — говоритъ Скопидомъ, а самъ на своего барина смотритъ, какъ у него лицо лоснится, сіяетъ: должно быть, что-нибудь очень вкусное выдумалъ.
— Слушай-же, старый хрычъ, — говоритъ вельможа, а самъ его по плечу потрепалъ, — слушай, что мнѣ въ голову пришло! Тебѣ, дураку, хоть ты еще столько проживи, этого ни за что не выдумать.
Старикъ осклабился — (надо-же показать, какъ лестна барская ласка), — а вельможа сталъ разсказывать:
— Сидѣлъ я сейчасъ у окошка, долго сидѣлъ, все слушалъ, какъ соловьи поютъ. И вѣдь чортъ-же ихъ душу знаетъ, какъ они поютъ ловко!
Опять осклабился старикъ, молчитъ, ждетъ, что баринъ еще скажетъ, понять не можетъ, какое-такое онъ новое кушанье выдумалъ. А вельможа, что дальше, то больше распаляется:
— Да! могу сказать! ужъ и соловьи-же!
Недоброе чуетъ старикъ въ рѣчахъ вельможиныхъ: домекнулось ужъ ему, что задумалъ Гордѣй. Только поперечить онъ барскимъ словамъ не смѣетъ. Такова ужъ холопья доля: стой, да слушай, что господа скажутъ; велятъ съ ними садиться — съ ними садись, велятъ топиться — бѣги, топись. А вельможа и вовсе распалился:
— А что, Скопидомъ, какъ ты думаешь? Ежели такъ они ловко пѣть могутъ, что-нибудь есть въ нихъ такое… эдакое… знаешь, особливое? а? какъ ты думаешь?
— Не могу знать-съ.
— Не можешь? А я такъ думаю: вкусны должны быть они. Чтожъ ты молчишь? а?
— Не могу знать-съ.
— Знаю, что не можешь. Куда тебѣ, дураку старому?
И засмѣялся Гордѣй. И пузо его толстое заколыхалось. Хохочетъ и говорить:
— Вотъ что, Скопидомъ: удивимъ-ка мы съ тобой міръ!
— Слушаю-съ.
— Вели-ка ты, братецъ, завтра…
— Слушаю-съ.
— Наловить соловьевъ!
— Слушаю-съ.
— И чтобы всѣ мои повара на ногахъ были! Испечемъ-ка мы пирогъ изъ соловьевъ!
Обомлѣлъ старикъ. Дрожь его сразу взяла. Онъ только-что передъ тѣмъ также сидѣлъ у окошечка и долго-долго слушалъ соловьиныя пѣсни, и вспоминались ему давніе молодые дни и ночи, полные трепета юности, и сердце его такъ сладко что-то щемило, и тихія слезы точились по изсохшимъ, морщинистымъ щекамъ и блестѣли на сѣдой бородѣ при вечерней зарѣ… А теперь вотъ велятъ ему переловить соловьевъ. И поперечить онъ барскому приказу не смѣетъ. Стоитъ передъ вельможей, съ ноги на ногу мнется, да знай-себѣ одно твердитъ:
— Слушаю-съ.
А вельможа все пуще пыхтитъ-распаляется:
— Во всѣ концы, по всѣмъ сосѣдямъ пошлешь гонцовъ — звать ко мнѣ на пиръ неслыханный. И всю съѣзжую сволочь, что у меня по садамъ за плату живетъ, тоже звать: надо и ее подивить. Разъѣдется — по чужимъ краямъ разскажетъ. И чтобы завтра-же со всей округи мальчишки тутъ были съ силками, съ сѣтками! Слышишь? Завтра-же! Сегодня-же!
— Слушаю-съ.
— То-то-же!.. Чтобы завтра-же!..
И пошелъ старикъ въ свою келейку, голову опустилъ… «Батюшки-свѣты! — думаетъ, — грѣхъ какой!.. чтожъ это будетъ?..» А самъ сѣлъ у окошка.
А въ окно-то, въ окно-то такъ и льется, такъ и льется соловьиная пѣсня! Да и не одна. Отсюда, оттуда, справа, слѣва, сверху, съ деревьевъ, изъ кустовъ — такъ и щелкаетъ, такъ и переливается, и высвистываетъ, и вызваниваетъ, и поетъ, и смѣется, и плачетъ, и къ сердцу льнетъ, и жжетъ его, и томитъ соловьиная пѣсня. Тутъ и тамъ подпѣваютъ соловьямъ еще какія-то пичужки, похуже ихъ, а все похоже, какъ будто и по-соловьиному. Видно, чувство не живетъ одно на свѣтѣ: найдетъ себѣ откликъ въ другихъ. Сидитъ старикъ, замеръ въ истомѣ. Боль, боль въ сердцѣ… Старое вспоминается, молодицы улыбаются, шепчутъ нѣжныя рѣчи, глаза чьи-то блестятъ изъ тьмы ночной, уста чьи-то жаркія пышутъ, дыханье чье-то благоухаетъ… И жаль, жаль, жаль! Кого жаль? чего жаль? Погибшихъ-ли радостей, былыхъ-ли печалей, смѣха-ли молодого, слезъ-ли горючихъ? — Богъ вѣсть… И думать хочется, и вспоминать, и плакать… И соловушекъ жаль, этихъ сѣренькихъ птичекъ, крошечныхъ, невидныхъ, а пѣвучихъ… Слезы льются у старика. Сколько онъ отъ этихъ птичекъ счастья видѣлъ! что ни весна — то и счастье весь май. Сколько слезъ въ эти вёсны пролито! А такихъ, какъ сегодня, слезъ еще не было. «Пташекъ невинныхъ? — думаетъ. — Да за что-же? Какъ-же это такъ? А у которой ужъ, можетъ, и птенчики вывелись — такъ и ту то-же?.. Нѣтъ, ужъ это дудки! Не бывать этому!»
Сказалъ — не бывать, и на томъ порѣшилъ. Надо-бы идти барскій приказъ править, нарядъ сдѣлать, кому съ зари за мальчишками по деревнямъ пойти, а кого послать за барами, на пиръ ихъ звать; а онъ-себѣ спать завалился — окошко спустилъ и легъ.
— Вотъ и сказъ весь! — смѣется себѣ въ бороду, — вотъ-тѣ и соловьи! На-кось вотъ… поди, полови-ка ихъ!..
Полежалъ и заснулъ — крѣпко и сладко.
Наутро приходитъ Скопидомъ къ Гордѣю, хочетъ ему сказать, что приказа его ослушался. А тотъ ему первый:
— Ну, что? кого послалъ?
— Никого не посылалъ, — ему Скопидомъ въ отвѣтъ.
— Какъ-такъ никого?.. Вовсе не посылалъ?
— Никакъ нѣтъ.
— Какъ не послалъ?
— А такъ, что не послалъ. И все тутъ.
И дерзко такъ на вельможу смотритъ. Тотъ ему опять:
— Да я-же тебѣ приказалъ!
— Приказать-то приказалъ. Да чтожъ изъ того?
— Какъ чтожъ изъ того?..
— А такъ что ничего изъ этого…
— Да какъ ты смѣлъ?..
— А такъ и смѣлъ. И все тутъ. И ничего больше.
— Ахъ, ты такой-сякой!..
И пошелъ, и пошелъ честить. Чести не больно-то много, а крику много. А потомъ вдругъ какъ гаркнетъ на всѣ палаты, почитай-что на весь Соловьиный Садъ:
— Люди! люди! сюда!.. Вязать его! Въ подвалъ его! Замуравлю! Изсохнетъ тамъ… Будетъ знать, какъ моего приказа ослушиваться. И другимъ не повадно будетъ…
И сбѣжались люди, и схватили старика (того самаго, что ихъ всѣхъ самъ въ рукахъ держалъ, вотъ какъ крѣпко держалъ!), и повалили его, и перевязали ему — (а онъ и не думалъ противиться) — перевязали руки и ноги, и потащили волокомъ, и въ подвалъ его бросили, въ тотъ самый, что худой славой славился съ той поры, какъ повѣсилась въ немъ первая жена вельможи Гордѣя, отъ его лютости и ревности…
Лежитъ Скопидомъ въ подвалѣ, избитый, изломанный; но нѣтъ у него злобы на Гордѣя.
— Другіе и не такъ страдали, — говоритъ себѣ, — не я первый — не я, небось, и послѣдній. Зато соловушекъ въ обиду не далъ, ро́дныхъ моихъ, пичужекъ крохотныхъ, пѣвуній серебряныхъ. Много отъ нихъ радостей принято, много ими горя запѣто, заласкано… Не потакать-же барской прихоти. И человѣка убить грѣхъ, а нето что пичужку божью: человѣкъ сказать можетъ, ударить можетъ, бѣжать можетъ, — а пичужка что? безсловесная, безотвѣтная, только крылышки и есть у нея: успѣетъ улетѣть — улетитъ, а не успѣетъ — тутъ она, вся твоя, бери ее, хоть рѣжь, хоть ѣшь — вся твоя… Пускай я за нихъ пострадаю. По крайности, есть изъ-за кого. И кабы можно было, кабы не подвальные своды — и сыну-бы сказалъ, чтобъ вѣкъ свой онъ честно проводилъ, чтобъ никого въ жизни въ обиду не давалъ, а пуще — безсловесныхъ… А нето не будетъ ему счастья на его вѣку, и разлюбитъ его Евдокеюшка любезная, и дѣточки коли будутъ у него когда — такъ и тѣ безъ талана-счастья вѣкъ промаячатъ… Да нѣтъ! куда ужъ тутъ сказать! Такъ и сгину замуравленный. Небось, и сынъ-то Иванушка душой-бы радъ повидаться съ родимымъ, да лихъ нельзя. Въ окошечко-то это? Да въ него и свѣтъ-то Божій взглянуть силы не имѣетъ, чуть брезжется, а нето что человѣчье око. Небось, томится сердешный… отца жалко… страхъ его взялъ, какъ услышалъ онъ, что батьку схватили. Ну, и чтожъ? чего бояться-то? Батька ужъ отжилъ, помирать и такъ пора. Только одно жаль: безъ покаянія, безъ причастія… Съ голоду-то не страшно, и темени этой не страшно, и костей вотъ этихъ, — ничего не страшно. Только все-таки не по закону смерть, — вотъ чего страшно. О, Господи, Господи! прости меня, грѣшнаго!..
Лежитъ Скопидомъ, и думаетъ, и томится. И долгіе часы лежалъ, и слышалъ, какъ мимо крысы бѣгали и по́дъ-земью скребся кто-то. «Чѣмъ лучше могилы? — думаетъ, — все одно, что въ гробу»… И вдругъ слышитъ: голоса шепчутся.
— Глянь-ко: окошечко!
— Ну-у? есть развѣ?
— Есть. Крохотное. Вершечка три.
— А видно туда?
— Ничего не видать: темень, какъ ночь. И холодъ оттуда, ровно изъ могилы…
— Батюшки-свѣты! Такъ и не свидимся съ нимъ?.. Да тутъ-ли онъ? Въ этотъ-ли заперли?
— Тутъ. А то куда-же? Тутъ. Ужъ это вѣрно.
Слышитъ Скопидомъ — голоса знакомые: то — Иванушка съ Евдокеюшкой. И простоналъ въ отвѣтъ:
— Тутъ я, дѣтушки! тутъ, ро́дные!
— Батюшка, милый! — шепчетъ Иванушка, — хлѣбца-бы тебѣ кинуть. Изведешься изморомъ, родимый.
— Да какъ мнѣ взять-то его? Связанъ я, не сдвинуться мнѣ.
— Дай-ка, попытаюсь, протолкну ломоточекъ.
— Да не въ хлѣбцѣ мнѣ радость теперь. Ты скажи мнѣ, сынокъ, что тамъ-то дѣется, у Гордѣя? Лихую волю свою онъ исполнилъ-ли?
— Охъ, и не говори, родимый! Неймется его лютость. Какъ заперъ тебя, тотчасъ послалъ гонцовъ верховыхъ по всѣмъ барамъ, по всей окру́гѣ, чтобы звать на-завтра, на пиръ великій. И съѣзжихъ гостей, что по садамъ живутъ, тоже звать приказано. Пиръ, слышь, вечеромъ будетъ. А сегодня ловить будутъ: велѣлъ со всѣхъ деревень мальчишекъ собрать… чтобъ съ силка́ми, съ сѣтками пришли… Ну, вотъ скоро, какъ запоютъ, такъ и почнутъ ловить… Сердце даже щемитъ… Больно, тятенька!.. Выросъ я у тебя, и все-то эти пѣсни слушалъ, и кажись, кабы не онѣ, не такой-бы я былъ: не было-бы у меня добра въ сердцѣ, и не любилъ-бы я своей Евдокеюшки.
— Охъ, охъ! — стонетъ Скопидомъ изъ темной глуби подвала.
— Батюшка! протянись, проползи поближе къ окошечку: я тебѣ хлѣбца бросилъ, протолкнулъ тростинкой.
— Спасибо, ро́женый, не въ мочь мнѣ… Эхъ! водицы-бы… Пить!
Вздрогнулъ Иванушка. Жаль отца. Какъ подать воды? Не протолкнешь: не хлѣбъ — расплескается. Видно, сгинуть тамъ батькѣ судьба. И слезы потекли у малаго. И заголосила его любезная. А старику еще пуще сердце рвутъ-надрываютъ.
— Не войте, ребята, не поможете, — стонетъ старикъ изъ глубокой темени. — Что пользы? Лучше идите съ миромъ, да молитесь за бездольнаго. Обѣденку потомъ отслу́жите, сорокоустъ закажете. А придетъ время, когда пройдетъ горе, повѣнчаетесь. Совѣтъ да любовь!
— Благослови, батюшка, родименькій!
— Господь благословитъ…
Долго еще стояли Иванушка съ Евдокеюшкой у оконца подвальнаго, да ничего оттуда добиться не могли: видно, ослабъ старикъ, рѣчь порвалась… И пошли они оба, призадумавшись и пригорюнившись…
Солнце уже заходило, верхушки дубовъ и липъ позолотились. Тихо было. Цвѣточками пахло. Кое-гдѣ нѣтъ-нѣтъ да и щелкнетъ пѣвецъ или прокатится серебрянымъ перекатомъ. И каждый разъ перекатъ этотъ такъ и пробѣжитъ по сердцу каленою дробью, и захолодѣютъ отъ него руки и ноги. Жутко! А что дальше-то будетъ? Идутъ и думаютъ…
И вдругъ слышатъ они голоса, много голосовъ, все ближе и ближе. Мальчики идутъ. Толпа большая. Идутъ, и смѣются, и весело переговариваются: не понимаютъ, на какое дѣло ихъ созвали. Гдѣ-жъ имъ? Маленькіе еще, глупенькіе. Имъ-бы только наловить побольше, другъ передъ дружкой похвалиться, кто бойчѣй да ловчѣй. Глядятъ — Гордѣй у окна стоитъ, пузо выставилъ, приказывать собрался. Увидали его — притихли.
— Ну, ребята, будетъ всѣмъ на гостинцы! — держитъ рѣчь Гордѣй. — Лови, бери, хватай! Разсыпься по всѣмъ садамъ и рощамъ! Что больше соловьевъ, то и лучше. А кто ослушается — запорю! Знаете меня?.. Ну, за дѣло! На пряники не пожалѣю.
И разсыпались ребята. Гдѣ соловей запоетъ — туда и бѣгутъ поодиночкѣ и, какъ воры, крадутся, дыханье затаивъ. Идетъ мальчуганъ, глаза выпятя, и каждаго шороха пугается: шевельнется-ли листокъ на дубу, хрустнетъ-ли сухой сучекъ подъ ногой, перепорхнетъ-ли пташка межъ вѣтвей, — мальчикъ вздрогнетъ, похолодѣетъ весь, и стучитъ у него сердчишко, и стучитъ у него въ вискахъ, и ничего ему кругомъ не слышно; а потомъ, какъ отойдетъ немножко страхъ, слушаетъ онъ, гдѣ гремитъ соловей переливчатой пѣснью, и кошкой крадется къ нему, и силокъ разставляетъ или сѣть натягиваетъ по кусту, а самъ осторожненько зайдетъ сбоку и спугнетъ пѣвца крикомъ. Взлетѣлъ пѣвецъ — и готово дѣло! Ножки запутались коготками въ сѣткѣ, крылышки бьются, крылышки трепещутъ, все тѣльце треплется, кидается, рвется, перышки, пушинки летятъ отъ него… А мальчуганъ тутъ какъ тутъ… Хвать сѣренькую птичку въ кулачекъ, да въ мѣшокъ ее… И пошелъ дальше, за новой добычей, съ крикомъ, съ радостью…
Слышитъ эти крики Гордѣй, у окна въ своихъ чертогахъ стоя, и радуется, хохочетъ, заливается: ха-ха-ха, да го-го-го! И далеко его смѣхъ разносится, и гулко по рощамъ и садамъ переливается: го-го-го-о-о-о-о!.. А крещеный людъ шапки снимаетъ, крестится: «Недоброе, знать, творится! — говорятъ, — ажъ деревья стонутъ». Только Гордѣй этому дѣлу смѣется, да мальчики неразумные по рощамъ перекликаются; а то всѣ стонутъ кругомъ, да дивятся злодѣйству небывалому…
А ужъ какъ горевали въ ту скорбную ночь Иванушка съ Евдокеюшкой, того не описать. Стояли подъ дубомъ рядышкомъ, другъ другу въ очи глядѣли — а очи туманомъ подернуты, дождемъ залиты, вздохи свои считали — а вздохи въ груди камнемъ сдавлены, рѣчи другъ другу шептали — а рѣчи лились рѣкою слезною… Кудри она ему расправляла правой ручкой и голову къ его щекѣ склонила. Онъ дыханье ея ловилъ, косу ея цѣловалъ, что сбѣгала черезъ плечо до колѣнъ. Она устами къ нему припадала, и сливались они въ лобзаніи. И вдвоемъ они были — и были они одиноки. И отецъ у нихъ былъ — и были они сиры. И свободны они были — и были они рабы. И счастливы они были — и были они несчастны…
Понять-ли имъ было самимъ красоту свою, и силу, и счастье, и сирость, и рабство, и несчастье? Они млѣли въ смутныхъ чувствахъ; они дышали свѣжестью росы, что клубилась надъ поляной волнистымъ покрываломъ, они къ небу взоры подымали. Тамъ плыла луна, проливая томный свѣтъ на Соловьиный Садъ, лаская лучами его деревья и лужки, любуясь на себя въ его прудахъ. Садъ дремалъ сладкой, но и зловѣщей дремой. Молчаливые дубы, липы, березы высились густыми купами и слушали пѣсни соловьиныя, притаивъ движенія листовъ, и пруды подъ склономъ душистыхъ цвѣтниковъ не смѣли шевельнуться, словно собираясь вздохнуть, и небо, безконечно-глубокое, синее-синее, внимало своимъ опрокинутымъ куполомъ, и звѣздочки мигали свой привѣтъ пѣвцамъ, и казалось, вздрагивали онѣ при дѣтскихъ крикахъ, дѣлавшихъ злое дѣло. А когда росинка, набравшись на листѣ, скатывалась и глухо ударялась о́-земь, Евдокеюшка говорила Иванушкѣ:
— Смотри, милый, и дерево плачетъ…
— Все плачетъ, моя ладушка… И мы плачемъ, и кругомъ все… Такого злодѣйскаго дѣла свѣтъ не слыхивалъ…
И вдругъ надъ ними порхнули крылышки, шевельнулись листочки — прилетѣла птичка… Притаились Иванушка съ Евдокеюшкой, не дышатъ, не двинутся, точно ихъ въ землю врыли. Ждутъ они, что вотъ-вотъ начнетъ пѣвецъ свою пѣсню. И началъ. Щелкнулъ — чисто такъ, ясно, звонко, и отозвалось вдали на прудѣ, словно ему тамъ отвѣтилъ кто. У молодыхъ даже духъ захолонуло, и крѣпче они прижались грудь къ груди, и взорами и устами слились. Щелкнулъ пѣвецъ еще разъ, еще и еще, — и полились его переливы, закатились его перекаты, заструились серебристыя струйки, заиграли струны малиновыя. То отъ пѣсни той счастье душу подниметъ выше звѣздъ, то сладость по всѣмъ жилкамъ прольется, то трепетно станетъ такъ, трепетно, и вдругъ жутко-жутко, словно грозитъ что впереди, нависло и придавить хочетъ… И сердце вдругъ станетъ, не бьется, будто замерло оно, и какъ-то томно въ немъ, невѣдомо, сомнѣнно… А то вдругъ затрепещетъ, забьется оно, и грудь заколышется волной, и вырвется прерывистый вздохъ, и больно станетъ, загложетъ тоска, въ горлѣ сдавитъ… Зарыдать-бы — легче-бы, да зачѣмъ, когда онъ тутъ, когда она тутъ? вмѣстѣ-же вѣдь они! И все-таки счастью не заглушить злодѣйства…
— Милый! — шепчетъ Евдокеюшка, — ладо мой!
— Ты моя ладушка! — шепчетъ Иванушка. — Не надо мнѣ тѣхъ звѣздочекъ: звѣздочки есть у меня… Не надо мнѣ неба синяго — небо въ глазахъ твоихъ… Вѣкъ-бы такъ съ тобой… Да гдѣ! Это мы послѣднюю пѣсню слышимъ: которыхъ переловятъ, которые улетятъ… Птица не человѣкъ, рабомъ не будетъ. Это мы только, люди. Вонъ, батюшка какъ страдаетъ…
— И мы за него… Охъ, какъ болитъ сердце, Иванушка! Ровно тянутъ его… Жаль тятеньку… Не видать ему, какъ вѣнчаться мы будемъ, любви нашей не увидитъ онъ…
— Да и я-то буду-ли живъ?.. Что-то сердце мое чуетъ недоброе.
— Что, ты, ладо мой? — вздрогнула Евдокеюшка.
— Гордѣй за отца и меня сгубитъ. Вижу я впередъ… знаю его… Не дастъ мнѣ жить.
— Иванушка, и я съ тобой! Ро́дненькій…
И припала къ нему, и слезами ему плечо оросила.
— Не помрешь безъ меня. Ты помрешь — и я помру! Твоя жизнь — моя жизнь, твоя смерть — моя смерть.
— Солнышко мое золотое, мѣсяцъ мой ясный! Вѣрю, вѣрю тебѣ, моя лапушка! Не божись, не клянись. Будемъ счастливы, пока живы. А помремъ вмѣстѣ! Вмѣстѣ? да?
— Вмѣстѣ!
— Коли увидимъ — гнѣвъ его не унимается, вмѣстѣ въ воду бросимся, камушки на шею привяжемъ да и бросимся, или зельемъ изведемся…
И вдругъ слышенъ имъ изъ чертоговъ голосъ вельможинъ:
— А Ванька Скопидомовъ гдѣ? Его связали?
— Слышишь? — всполохнулась Евдокеюшка, ухватившись за Иванушку.
— Слышу… Вспомнилъ! — шепчетъ Иванушка, и самъ крѣпче ее обнялъ.
— Какъ не взяли? Не можетъ быть! — гремитъ Гордѣй трескучимъ голосомъ, ровно труба Іерихонская. — Отецъ виноватъ — значитъ, и сынъ. Яблочко съ яблоней — одно отродье. Взять и его! и съ отцомъ бросить! Пускай вмѣстѣ гніютъ: веселѣй… ха-ха!
Стоятъ молодые. Не слыхать имъ отвѣта холопьяго, только Гордѣевъ крикъ къ нимъ доносится:
— Не видать? бѣжалъ? Быть того не можетъ!
— Милый! бѣжимъ! — спохватилась Евдокеюшка и тянетъ Иванушку.
— Быть того не можетъ! Пого́ню нарядить и чтобы къ утру разъискать! Къ утру-же чтобы тутъ былъ! Быть бычку на веревочкѣ… ха-ха! — гогочетъ Гордѣй.
— Желанный мой! стань глубже въ тѣнь, чтобъ не увидѣли… Туда мѣсяцъ не свѣтитъ. Или… бѣжимъ скорѣй!
Иванушка съ мѣста не трогается, хоть и торопитъ его Евдокеюшка. Дрожитъ она вся, простоволосая стоитъ, косы по плечамъ раскидались, глаза большіе стали, какъ у оленя, руки холодныя, проситъ, молитъ:
— Бѣжимъ, мой желанный… Уйдемъ отъ злодѣевъ… На чужой сторонѣ вѣкъ скоротаемъ.
А онъ стоитъ мрачнѣй тучи.
— Бѣжимъ? А отецъ? Неужто-жъ я родимаго брошу?
— Что пользы-то? вѣдь не спасешь теперь его. Смотри — вонъ подвалъ его: дверь желѣзная, на сколькихъ замкахъ, оконце — руку не просунешь…
— Не пойду! — хрипитъ Иванушка, — не брошу родимаго! Хоть мертваго, да увижу его! У ногъ его умру…
— Вѣдь убьютъ тебя, Иванушка, — молитъ любезная, — и дохнуть не дадутъ, какъ найдутъ тебя.
— Убьютъ? Меня-то? Не бывать тому! Живой въ руки не дамся.
— И не увидишь ты батюшку родимаго… Самъ-ли руки на себя наложишь, или злодѣи тебя убьютъ — все равно, не увидать его. Бѣжимъ, милый!.. ладо мой, бѣжимъ!.. Слышишь, голоса… сборъ… погоня… Бѣжимъ-же!..
— Погоня?.. А!.. пропадать такъ пропадать!..
Встряхнулъ кудрями, выхватилъ ножъ изъ-за пазухи, обвилъ руками Евдокеюшку, впился ей губами въ щеку — да такъ, что зубы заскрипѣли, косточки хрустнули, въ глазахъ искры засверкали, жаръ змѣйкой извился отъ волосъ до пятъ. Потомъ обернулся лицомъ къ подвалу и жалобно такъ зашепталъ:
— Батюшка! благослови!.. Выйди, покажись, родитель мой безцѣнный… Разорви путы, встань… Погляди на своего сынка въ послѣдній разъ, на Иванушку… какъ онъ помирать будетъ… Дай передъ смертью на твои вѣрныя очи взглянуть. Благослови… Легко мнѣ умереть — со мной моя лада, а съ тобой еще бы легче было!..
И подалась дверь желѣзная, отворилась безъ грохоту, безъ шуму, замки всѣ на́-земь съ нея посвалились, словно ихъ обрубилъ кто однимъ взмахомъ. И видятъ молодые-невѣнчанные: выступаетъ изъ подвала Скопидомъ. Дверь хоть низкая, а онъ не согнувшись вышелъ: косякъ со сводомъ надъ нимъ разступился. Обомлѣли они, стоятъ, ждутъ. А батюшка къ нимъ идетъ, въ бѣломъ саванѣ, высокій такой, величавый, весь луной залитъ. Борода сѣдая, длинная, взоръ чистый къ небу смотритъ, и руки къ нимъ протянуты, благословляютъ ихъ. Подошелъ, на нихъ смотритъ, ни слова не молвитъ, а на рѣсницахъ по слезинкѣ блеститъ. Склонились они головами, а онъ надъ ними руками повелъ… И за него соловей пропѣлъ благословеніе.
Вздохнулъ тутъ Иванушка свободно и молвилъ:
— Пришло время. Прощай, батюшка! Хоть не самъ ты пришелъ, а тѣнь свою прислалъ. И тѣнь твоя вмѣстѣ съ соловушкой въ дальній путь меня отправила. Съ твоимъ благословеніемъ ничего не боюсь. А живой извергу въ руки не дамся: не посрамлю своего рода и памяти отцовской… Прощай и ты, моя лада, моя желанная, свѣтъ мой, солнышко мое… Придетъ время — свидимся.
— Нѣтъ, нѣтъ! и я съ тобой! я съ тобой!..
И обвила ему шею руками, и припала въ скорбномъ томленіи.
Ударилъ онъ себя ножомъ въ грудь. Прямо въ сердце ножъ угодилъ. И упалъ Иванушка на колѣни передъ батюшкой, глаза закатились, не дышитъ!..
Склонилась съ нимъ и Евдокеюшка. Хочетъ поймать его взоръ — да нѣтъ взора, хочетъ къ устамъ прильнуть — да недвижны уста, еще алыя, еще теплыя, а недвижны. И поняла она, что нѣтъ у нея милаго… Взглянула кверху, хотѣла помощи просить, прошептала: «Батюшка!» А батюшка все также стоитъ, къ небу смотритъ, руки протянулъ, благословляетъ. Схватила она у Иванушки ножъ изъ руки, отмахнула его далеко отъ себя, глаза закрыла, — «Прощай, жизнь!» — и рѣзанула себя въ сердце со всей своей силы дѣвичьей…
И крикъ у нея такой изъ груди вырвался, какого еще земля не слыхивала… И слились на травѣ двѣ струи крови въ одинъ быстрый ручей…
Содрогнулся весь Соловьиный Садъ отъ того крика. Всѣхъ пронизалъ онъ. Люди шапки поснимали, крестились въ испугѣ; соловьи смолкли всѣ сразу, какъ одинъ; дубы, и липы, и ясени дрогнули всѣмъ стволомъ, затрепетали всею листвой; рыбки въ прудахъ проснулись и заплескались по глади водной; цвѣточки на лужкахъ завяли, опустили головки; роса заволновалась надъ полянами; мѣсяцъ подернулся облачкомъ… И долго еще, далеко-далеко, по всѣмъ окружнымъ рощамъ отдавался дѣвичій крикъ, пока не замеръ въ уныломъ стонѣ совы…
Содрогнулся отъ того крика и Гордѣй, обомлѣлъ, въ изумленье пришелъ, долго говорить не могъ. А какъ пришелъ въ себя — спрашиваетъ:
— Что за притча?.. Или это во снѣ? Въявь такого крика отъ роду не слыхивалъ. Ужъ я-ли не молодецъ, а дрожь и меня пробрала. До сей поры деретъ… И что-бы это?.. Соловьи замолкли… Эй! Ганька, Ѳомка! поютъ соловьи?
— Никакъ нѣтъ, ваше вельможество.
— Отчего?
— Не можемъ знать, ваше вельможество. Можетъ — всѣ словлены?
— Какъ всѣ словлены? Врете вы! Давно-ли ихъ еще сколько пѣло? Давно?
— До самаго этого крика проклятаго…
— То-то до крика… А послѣ?
— Послѣ не слыхать ихъ.
— Ну, значитъ, не всѣ пойманы, а просто замолчали. Отчего?
— Не можемъ знать…
— Не можемъ знать!.. Эхъ, вы, остолопы!.. Узнать!
— Слушаемъ-съ.
— И чтобъ пѣли! сейчасъ-же!
— Слушаемъ-съ.
— Да узнайте, сколько наловлено. Да поварамъ скажите, чтобы готовы были: сейчасъ потрошить будемъ.
— Слушаемъ-съ.
Пошли Ѳомка съ Ганькой соловьямъ приказывать. У самихъ еще дрожь не прошла, а переглядываются, да того и гляди прыснутъ со смѣху. Божье дѣло дѣлать велѣно: птицамъ приказывать. Ну, и дожили! Что-то будетъ?
Первымъ дѣломъ къ поварамъ зашли. Стоятъ повара въ передникахъ, ножи потачиваютъ, ужинъ отпускать собираются.
— Ну, готовьтесь, — говорятъ имъ Ѳомка и Ганька.
— Мы готовы. Приказано подавать?
— Не подавать! а къ другому готовьтесь. Сейчасъ потрошить будете.
— Ннну-у? сегодня?
— Сейчасъ.
— Врете вы!
— Чего врете! Приказано.
— Господи, Боже! Что-жъ это будетъ?.. Такое дѣло надо дѣлать!.. Въ жизнь такого не дѣлали… Срамъ какой! Божью пѣвунью — и вдругъ! Вѣдь это-жъ не пѣтухъ. Тотъ страсти Христу повѣщалъ, а эти о счастьѣ поютъ, человѣка тѣшатъ…
Пріуныли повара, ропщутъ, а поперечить не смѣютъ: а то ихъ Скопидома веселить пошлютъ.
Но Ганька и Ѳомка ихъ словъ не слышатъ. Давно ужъ пошли пойманныхъ соловьевъ повѣрять и идутъ къ Гордѣю съ докладомъ. А сами листомъ дрожатъ, не знаютъ, какъ доложить, что узнали: переглядываются, совѣтуются.
— Ну, что? приказали пѣть? — спрашиваетъ вельможа.
— Точно такъ-съ.
— Какъ-же вы птицамъ приказали, дураки?
— Велѣли мальчишкамъ покрикивать подъ деревьями: можетъ, заснули соловьи, — такъ проснутся, запоютъ.
— Молодцы! Ну, а поварамъ сказали?
— Сказали-съ.
— Что-жъ они?
— Ножики точатъ, ваше вельможество.
— Хорошо. Молодцы! Ну, а много соловьевъ наловлено?
Запнулись Ѳомка съ Ганькой: видно, сказать не смѣютъ.
— Чего-жъ вы молчите? Говорите, дубьё!
Молчатъ. Мнутся.
— Да чего вы мнетесь?.. Дыру на полу простоите, даромъ что каменный?.. Говорите.
Молчатъ. А Гордѣй какъ гаркнетъ, что твой Соловей-разбойникъ:
— Да говорите-же, черти! Долго-ли мнѣ ждать? Барскаго времени вамъ не жаль!
Отъ этого крика Ѳомка съ Ганькой даже присѣли, даже поджилки затряслись у нихъ. Трепещутъ и слова вымолвить не могутъ.
— Сколько соловьевъ наловлено? — гремитъ Гордѣй.
— Много наловлено, ваше вельможество… Только…
— Ну, что тамъ еще? Только?..
— Только неладно, ваше вельможество…
— Ну?!.
— Нѣтъ ихъ…
— Кого?
— Соловьевъ.
— Какъ такъ?..
Мальцы молчатъ. Стоятъ, мнутся.
— Да не томите-же, черти! Улетѣли что-ли?
— Никакъ нѣтъ, ваше вельможество. А только всѣ перемерли…
— Какъ?..
— Всѣ въ мѣшкахъ перемерли…
— Задохлись? На кой чортъ они ихъ въ мѣшки сажали? Въ рѣшета надо было, въ лукошки… а они въ мѣшки!.. Позвать сюда всѣхъ!.. Перепорю!.. Чтобъ сейчасъ-же всѣ тутъ были…
— Слушаемъ-съ.
Побѣжали Ганька съ Ѳомкой сзывать мальчишекъ. А Гордѣй по покоямъ ходитъ, гнѣвается, брюхомъ колышется, пыхтитъ, сопитъ, глазами мечетъ; то къ окну подойдетъ — мѣсяцъ свѣтитъ по-прежнему, деревья высятся холмами и горами, только не слышно въ нихъ соловьинаго щёкота; то опять по коврамъ зашагаетъ, съ нетерпѣнья лопнуть готовъ.
Собрались мальчишки на барскомъ дворѣ, полные мѣшки въ рукахъ держатъ, боятся барина, трясутся. Гордѣй сошелъ во дворъ, въ мѣшки заглядываетъ. Лежатъ тамъ сѣренькія птички вповалку, похолодѣли ужъ. Гордѣй гнѣвается, Гордѣй рветъ и мечетъ, кричитъ:
— Задушили вы ихъ! Задохлись они! Будетъ вамъ на пряники!.. Узнаете вкусъ…
Тогда одинъ мальчикъ, посмѣлѣй, голосъ поднялъ:
— Никакъ нѣтъ, баринъ. Это вы не такъ изволите…
— Что-о-о?..
— Не задохлись они.
— Что-о? Запорю!.. Курррносый!
— Хошь пори, хошь нѣтъ, какъ вашей барской милости угодно, а только не задохлись они.
— Съ чего-жъ они передохли, дуракъ?
— А съ того и передохли, что какъ прокричалъ тотъ голосъ — лѣшій что-ли, или сила какая — всѣ соловьи и шевелиться перестали… Смотримъ — у нихъ и духъ вонъ…
Вспомнилъ Гордѣй тотъ крикъ, вздрогнулъ, и мурашки у него по спинѣ пробѣжали.
— А-а! вотъ какъ! — удивился, — и не врешь ты, малецъ?
— Никакъ нѣтъ, ваша барская милость.
— Ну, нечего дѣлать… Дать имъ по леденчику: не виноваты они… Сказать ключницѣ, чтобъ дала.
Потомъ подумалъ-подумалъ и говоритъ:
— Ну, значитъ, и пиру не бывать. А можетъ, еще наловить успѣемъ? Много ихъ осталось?
— Не всѣ словлены. Есть еще. Только послѣ того крика и тѣ молчатъ…
Вздрогнулъ опять Гордѣй: не спроста былъ тотъ крикъ. Знать сила за птичекъ вступилась, не одинъ Скопидомъ вступился. А то, можетъ, и такъ: успѣлъ онъ помереть въ подвалѣ, и его это работа, духъ его вышелъ и не далъ дѣло додѣлать…
— Старый хрычъ! и тутъ помѣшалъ! — молвитъ Гордѣй вслухъ. — А это что за человѣкъ? — спрашиваетъ, видя, что какой-то пришелъ и всталъ за мальчишками.
— Нарочный. Ваша милость посылали въ Добровку, господъ на завтрашній пиръ звать.
— А! вернулся ужъ… Ну, что?
— Приказали кланяться и благодарить.
— Ну, и что-же?
— Только быть не могутъ.
— Почему такъ?
— Не могу знать. Ничего не сказали. А только велѣли кланяться, и скажи-де, что благодаримъ и что быть-молъ не можемъ…
— А это кто тамъ такой?
— Посланный. Ваша милость въ Иванцово посылали, господъ на завтра просить къ вашей милости.
— А! съѣздилъ ужъ… Ну, что? Дома господа? не уѣхавши?
— Дома-то дома, а быть не будутъ.
— Отчего такъ?
— А Богъ ихъ вѣсть… Не все у нихъ благополучно, либо-что… Только вышелъ самъ баринъ, да и говоритъ: «Не хочешь-ли, — гритъ, — по шеѣ, — гритъ, — распротакой-то, — гритъ, — сынъ?!» — гритъ. — «Зачѣмъ, — грю, — въ шею? — грю. — Я-молъ и такъ, — грю, — уѣду, — грю»… — И поѣхалъ.
— А это кто тамъ еще? — спрашиваетъ Гордѣй, третьяго увидѣвъ.
И пошли гонецъ за гонцомъ являться. И всѣ одно и то-же: «Приказали кланяться и благодарить, а только быть не будутъ».
— Что за причина? — дивится Гордѣй. — Всегда ѣздили… Кажись, друзья-пріятели… А тутъ вдругъ отказъ… Съ чего-бы это?.. А къ съѣзжимъ гостямъ, что у меня въ садахъ живутъ, ходилъ кто?
— Ходили.
— Кто ходилъ?
— Пантюшка.
— А! Пантюшка. Гдѣ Пантюшка?
— Тутъ я, — выступилъ и Пантюшка передъ бариномъ.
— Всѣхъ обошелъ?
— Такъ точно, всѣхъ.
— Ну, и что-же?
— Ругались больно.
— Кто?
— Всѣ, ваша милость… Вашу особу во́ какъ ругали!
— Какъ-же?
— Больно срамно. Сказать нельзя.
— Экая съѣзжая сволочь… Всѣхъ выгнать завтра-же! И чтобъ духу ихъ не было!
— Да они, ваша милость, всѣ уѣхали.
— Вотъ какъ! уѣхали? всѣ?
— Всѣ какъ одинъ. «Не хотимъ, — говорятъ, — такого дѣла видѣть, и въ чужихъ земляхъ про все разскажемъ»… Собрались и разъѣхались.
Пожалъ Гордѣй плечами, стоитъ, задумался. Тогда только понялъ онъ, когда одинъ гонецъ ему письмо подалъ.
— Это что?
— Грамотка. Самъ баринъ вынесъ, старенькій такой, помирать ужъ пора: «Отдай, — говоритъ, — своему барину вотъ это писемцо… слышь, не потеряй… нужное… понимаешь?.. И вотъ на тебѣ, — говоритъ, — на водку: ты, — говоритъ, — ничѣмъ не виноватъ». — И червонецъ мнѣ далъ… Дозволь сдать твоей милости: все въ твоей казнѣ прибудетъ… — (Взялъ Гордѣй, въ карманъ положилъ). — И на кухню послалъ, велѣлъ накормить досыта. И кормили меня щами съ говядиной, и къ кашѣ масло было конопляное…
— Ну-ну, ладно! чего тамъ расписывать?.. Давай письмо-то!
— Вотъ она и грамотка.
Нарушилъ Гордѣй печать, сталъ читать; не больно-то бойко: не очень умудренъ въ этомъ дѣлѣ былъ.
Какъ просить ты меня изволишь на пиръ къ тебѣ пожаловать, на коемъ соловьи гостямъ подаваться будутъ, то на сіе скажу я тебѣ, что такого»…
Тутъ Гордѣй голосъ понизилъ и про себя читать началъ. А тамъ дальше писано было такъ:
…«что такого злодѣйскаго дѣла отъ роду я не слыхивалъ и потакать оному охоты во мнѣ нѣтъ. А и стыдно тебѣ, именитому боярину, пакостями заниматься. Дѣлалъ-бы дѣло — лучше было-бы. Ни людямъ отъ тебя, ни скотамъ покою нѣтъ. Трехъ женъ извелъ лютостью, а нынѣ вонъ за кого взялся. Вѣкъ тебѣ сего грѣха не замолить. И таково́ мое къ тебѣ послѣднее слово, что отнынѣ ноги моей у тебя въ домѣ не будетъ. И будь ты отъ меня проклятъ во вѣки вѣковъ.»
А внизу стояла подпись стараго вельможи.
Дочиталъ Гордѣй письмо, задумался. Тутъ только понялъ онъ, отчего всѣ званые отказъ прислали. Только одинъ нашелся посмѣлѣй — всю правду напрямки выложилъ. Поникъ вельможа головой, думаетъ, и рукой разсуждаетъ, самъ того не замѣчая, и плечами поводитъ, сѣдыми кудрями потряхиваетъ. Какъ пришелъ въ себя, видитъ: мальчишки передъ нимъ стоятъ и гонцы, приказа его ждутъ.
— Ну, идите себѣ, — говоритъ имъ тихимъ голосомъ, — спать пора, бѣлый свѣтъ скоро. За труды вотъ вамъ, ребята, на пряники.
Сунулъ руку въ карманъ, горсть золота оттуда вытащилъ и бросилъ на́-земь. Ребятишки кинулись подбирать. Люди кругомъ дивятся: что съ вельможей сталось? вѣкъ свой цѣлый такъ тароватъ не былъ, а нынче вдругъ на-ко вотъ поди… раскошелился!.. А онъ повелъ глазами кругомъ, посмотрѣлъ на небо, на деревья, покачалъ головой и тихо побрелъ въ палаты. Кинулись-было за нимъ слуги въ опочивальню раздѣть его; онъ имъ рукой махнулъ — самъ-молъ раздѣнусь, не надо васъ.
И легъ спать.
Но не спится Гордѣю. Душно подъ пологомъ, словно жжетъ его кругомъ. Мечется вельможа съ боку на́ бокъ, вздыхаетъ, хрипитъ, точно ему на грудь тяжесть какую наложили. И дума за думой ему въ голову лѣзутъ. Опозоренъ онъ до конца: вся округа, всѣ сосѣди отъ его дома отказались, а одинъ, что всѣхъ старѣе и всѣхъ знатнѣе, такъ-таки прямо ему все высказалъ и злодѣемъ его назвалъ. Досада беретъ Гордѣя на сосѣдей: не можетъ онъ понять ихъ мыслей, и отказъ ихъ за обиду себѣ принимаетъ. И все-таки нѣтъ-нѣтъ да и приходитъ ему въ голову мысль: а и впрямь нѣтъ-ли тутъ правды? самъ-то онъ не виноватъ-ли въ чемъ? Больно ужъ крѣпко у нихъ согласіе: хоть и не соглашались нарочито, а всѣ, въ одинъ голосъ, отказъ прислали… А старый вельможа еще прибавилъ: будь ты-молъ отъ меня проклятъ во вѣки вѣковъ. Не спроста это… И про женъ вспомнилъ… «А нынѣ вонъ за кого взялся!» — пишетъ. За соловьевъ-то! Что-жъ, вѣдь птичка съѣдобная… Долго-ли зажарить? Жарятъ-же вѣдь другихъ… Какой тутъ грѣхъ? Думаетъ Гордѣй себя успокоить и мысли отъ себя гонитъ. А мысли ему такъ и лѣзутъ, такъ и лѣзутъ…
Жены! Ну, что-жъ! Пришло время — и померли. Кому какъ на роду написано, такъ и помретъ. Одна, правда, въ томъ подвалѣ повѣсилась, куда теперь Скопидомъ брошенъ… Вздрогнулъ Гордѣй — вспомнилъ, какъ дѣло было, и жутко стало ему. Вспомнилъ, какъ нашли ее, долго искали — и нашли: висѣла на балкѣ, блѣдная, исхудала вся, и куда красота ея пропала… А ужъ и красива-же была! Дебелая, высокая, веселая, захохочетъ — мелкой дробью серебряной пересыпаетъ, глаза блещутъ, взоръ быстрый, улыбка ясная, бровями соболиными поводитъ, плечами ужимки дѣлаетъ, зубами — (рядокъ, что тынокъ бѣленькій, стоялъ) — зубами сверкаетъ… Не могъ онъ выносить ея смѣха: жена въ повиновеніи должна быть у мужа, а она смѣется! Что за вольности! Да бывало, еще съ сосѣдями разговариваетъ, и все смѣется да шутитъ, да глазками да зубками сверкаетъ. Не могъ онъ видѣть, какъ на нее люди заглядывались: злость его брала и ревность… Частенько, бывало, и поколачивалъ ее… А она не стерпѣла, пропала какъ-то — и нашли въ подвалѣ… И другихъ женъ вспомнилъ Гордѣй. Вторая была кроткая такая, тоже красавица, только не та красота: того блеска не было, той быстроты и смѣлости, той ясности и веселья того. Томная, молчаливая, послушная, какъ овечка… Движенья тихія, ровныя, голосъ пѣвучій, какъ пѣсенка, походка неслышная, улыбка робкая… И вся-то робкая, голоса даже его боялась и взгляда — нето, что гнѣвнаго, а когда и безъ гнѣва. Только безъ гнѣва у него ни голоса, ни взгляда почти-что не бывало: не могъ онъ выносить ея кротости и тихости этой. Такъ его и задорило оскорбить ее да прогнать съ глазъ долой. Ея онъ не бивалъ, духу не хватало. Какъ-то разъ занесъ-было руку, а она на него такъ поглядѣла жалостливо, ничего не сказала, ни крикнула, только поглядѣла, а въ глазахъ, въ голубыхъ, глубокихъ, какъ небо, кротость такая, и укора столько, и какъ бы вопросъ — за что-же? У него рука опустилась плеть-плетью, и съ того раза онъ на нее руку ужъ не поднималъ: но видѣть ее все-таки не могъ, не выносилъ ея тихости и гналъ съ глазъ долой. Не долго она жила: истаяла, какъ снѣжинка по веснѣ въ слезу чистую таетъ, и не слыхать ея было, какъ она въ могилку сошла: ни стона, ни жалобы не проронила, кроткая… Ну, а третья жена — та ужъ не кроткая была, и не веселая, совсѣмъ иного складу: сама любила волю, нравъ крутой имѣла, даже Гордѣй при ней тише былъ, — его себѣ покорила. Бывало, всему дому приказываетъ, а что мужъ прикажетъ, то, случалось, отмѣнитъ: «Не быть тому — и конецъ съ концомъ!» Онъ, бывало, ей поперечить хочетъ, тоже голосъ подниметъ, а она ногой топнетъ, блеснетъ глазами, брови сведетъ въ морщину, рукой отмахнетъ: «Что хочу, то творю!» Голосъ смѣлый, рѣзкій, на весь домъ гремитъ колокольчикомъ: «Быть по-моему, и конецъ съ концомъ!» И померла-то въ сердцахъ: распалилась, расходилась — и сердечко лопнуло…
Вспомнилъ ихъ всѣхъ Гордѣй, и не знаетъ, кого больше пожалѣть… Одной жалко, что веселая была, другой — что безотвѣтная, третьей — что любилъ онъ въ ней нравъ сильный. И то ему веселые глаза улыбнутся солнышкомъ, то кроткіе на него повѣютъ туманомъ, то сверкнутъ мощные молніей… Не спится Гордѣю, вертится съ боку на́ бокъ, вздыхаетъ, хрипитъ… На сосѣдей ужъ сердце у него отошло: можетъ, и правы они. Вѣдь и то: соловей птичка махонькая, а поетъ-то, поетъ! какъ щелкаетъ, какъ заливается!.. На что-жъ ему была затѣя эта? на что ему соловьевъ потрошить? Вкуса ихъ захотѣлось отвѣдать?.. Ахъ, грѣхи, грѣхи! Загубилъ цѣлый садъ… И что за крикъ былъ?..
Вскочилъ Гордѣй съ кровати: въ ушахъ у него опять отдалось такъ-же, какъ тотъ крикъ. Пронизало его всего, въ жаръ кинуло, потомъ холоднымъ облило, ознобъ затрясъ. Сидитъ Гордѣй на кровати самъ не свой… Мочи нѣтъ! Крикъ все еще въ ушахъ стоитъ — пронзительный, дикій, страшный… Жутко ему… Нѣтъ, видно, надо старика выпустить: его это крикъ былъ, либо за него сила какая вступилась незнаемая. Можетъ, и правъ онъ, что попротивился, барскаго приказа ослушался. Слуга всегда вѣрный былъ, никогда поперечить не смѣлъ, а тутъ вдругъ сдерзничалъ, уперся… Сильны были, значитъ, соловьи своей пѣсней, коли барская воля слабѣй оказалась. Велика барская воля, а тутъ уступила…
И хочетъ Гордѣй въ подвалъ пойти. Обулся, ключи взялъ и пошелъ по коврамъ къ выходу. Дверь отворилъ — Ѳомка и Ганька поперекъ двери у порога спятъ, стерегутъ барскій покой. Переступилъ черезъ нихъ Гордѣй — пускай спятъ-молъ. Въ другой-бы разъ, прежде бывало, ногой-бы ихъ пхнулъ, а тутъ прошелъ милостиво: пускай-молъ спятъ… Что дальше, то скорѣй идетъ, словно его кто толкаетъ. По лѣстницѣ сбѣжалъ, на мраморы не посмотрѣлъ, не полюбовался, — скорѣй-бы къ подвалу. Дверь отперъ, идетъ вправо. Въ саду бѣлый свѣтъ занялся, туманы погуливаютъ надъ прудами, солнышко всплыть хочетъ; вороны, грачи проснулись, каркаютъ. Но не слыхать соловьинаго щёкота… И сердце жмется у Гордѣя; смотритъ онъ впередъ, гдѣ подвалъ, спѣшитъ къ нему, задыхается…
Вотъ и подвалъ, за кустомъ сейчасъ. Обогнулъ Гордѣй кустъ. Смотритъ — глазамъ не вѣритъ… Что за диво? Отперто!.. Настежь дверь стоитъ. Подбѣжалъ — замки всѣ на землѣ лежатъ, а сверху косякъ разступился, дверь стала высокая… Вотъ сила-то! Жутко вельможѣ — силу почуялъ. Обомлѣлъ… ознобъ его трясетъ… Протянулъ-было голову, въ подвалъ заглянулъ. Никого тамъ, только лежатъ чьи-то косточки, бѣлѣютъ… Вздрогнулъ. «Мои дѣла!.. О, многогрѣшный!..» Стоитъ, глазами кругомъ водитъ. Вдругъ… Что за притча? Быть не можетъ! Подъ дубомъ Скопидомъ, весь въ бѣломъ, великій такой стоитъ, строгій, руки протянуты, а передъ нимъ лежитъ молодецъ, Ванька Скопидомовъ, и съ нимъ молодица… Думаетъ Гордѣй — видѣніе, хочетъ перекреститься, «съ нами крестная» сказать, — рука не движется, какъ отсохла, языкъ онѣмѣлъ, не шевельнется… Страшно вельможѣ… Стоитъ, какъ вкопанный… Бѣжать! — ноги не трогаются… Видно, не сойти отсюда! Въ глазахъ темнѣетъ… Видитъ: деревья зелень теряютъ, листъ вянетъ, вянетъ, побурѣлъ, вотъ какъ осенью, — высохъ… Видитъ: отъ прудовъ бѣлый паръ пошелъ, и нѣтъ ихъ — высохли… Видитъ: цвѣтники словно пожгло чѣмъ — высохли… Видитъ: съ деревьевъ птицы валятся — померли…
— О, многогрѣшный!
И повалился на́-земь, и послѣдній вздохъ отдалъ.
И содрогнулись отъ того вздоха Гордѣевы хоромы. И всполошились отъ него люди, повскакали съ-просонья, въ опочивальню къ Гордѣю бѣгутъ — нѣтъ тамъ вельможи; стали искать, глядь — садъ засохъ, пруды высохли, цвѣтниковъ нѣтъ, птицъ не слыхать, подвалъ отпертъ, дверь высокая стала… Гордѣй лежитъ у порога мертвый, а подъ дубомъ закаменѣли люди: Скопидомъ и Иванушка съ Евдокеюшкой.
И разбѣжались люди въ страхѣ и, какъ изъ сада вышли, волей имъ повѣяло… И стали они по свѣту разносить лихую молву про Соловьиный Садъ.
Молва и до сей поры держится, хоть давно это было.