Старый служака[править]
- ) Эта повѣсть издана авторомъ подъ заглавіемъ: «der Capitulant», т. е. солдатъ, выслужившій двойной или тройной срокъ службы, отъ слова «Capitulation», употребляющагося въ Австріи съ совершенно особеннымъ значеніемъ — военныхъ сроковъ.
Кому случалось плыть въ легкой гондолѣ по безмятежному морю, среди играющей стихіи, и оставляя за собой обрисовывающійся вдали въ видѣ тѣни берегъ твердой земли и острова, смотрѣть, съ тревогою въ сердцѣ, на разстилающееся надъ нимъ небо, это второе море съ волнообразными облаками, — тому знакомо отчасти то чувство, которое я испыталъ, несясь въ легкихъ саняхъ по равнинамъ Галиціи, представляющимся зимой въ видѣ снѣжнаго океана. Они одинаково влекутъ къ себѣ — и океанъ и равнина — наполняя нашу душу чувствомъ грусти и неопредѣленными стремленіями. Только бѣгъ въ саняхъ быстрѣе, онъ напоминаетъ собою полетъ орла — тогда какъ, лодка въ водѣ переваливается словно утка въ воздухѣ — а цвѣтъ безконечной равнины и ея мелодіи болѣе строгаго, мрачнаго и угрожающаго характера; природа является тутъ во всей своей наготѣ, а борьба за существованіе и смерть подходятъ къ вамъ ближе; вы чувствуете это по окружающей васъ атмосферѣ, по тѣмъ звукамъ, которые вамъ слышатся.
Меня выманилъ изъ комнаты свѣтлый зимній день, или лучше сказать вечеръ. Мнѣ захотѣлось покататься; моя лошадь заболѣла — не всякая лошадь можетъ выдерживать безнаказанно ѣзду по снѣгу; я позвалъ Мауше Ледъ Каттуна, старшаго господскаго кучера, и велѣлъ ему заложить въ мои сани его лошадей, на которыхъ можно было вполнѣ положиться. Погода стояла великолѣпная, въ воздухѣ было тихо, легкія испаренія земли не колебали золотыхъ солнечныхъ волнъ. Воздухъ и свѣтъ соединились въ одну стихію. И въ деревнѣ все было тихо, не слышно было ни одного звука, по которому можно бы было догадаться, что въ крытыхъ соломою хижинахъ есть жители; одни только воробьи стадами летали во заборамъ и чирикали.
Поодаль стояли маленькія сани съ хромою клячею, не больше жеребенка, на которой крестьянинъ везъ изъ лѣсу дрова, а еще далѣе его полувзрослая дочка, кричала ему что-то, пробираясь босыми ногами черезъ высокіе сугробы снѣга за маленькимъ полѣномъ, которое онъ обронилъ.
Когда мы, звеня колокольчиками, взлетѣли на обнаженную гору, передъ нами открылась необозримая равнина. Ея горностаевый зимній нарядъ придавалъ ей необыкновенное величіе. Онъ одѣвалъ ее всю; только голые стволы невысокихъ ивъ, да виднѣвшіеся вдали длиннорукіе степныя колодцы, вмѣстѣ съ двумя какъ будто бы затерянными, закоптѣлыми хижинами, чернѣлись на ея снѣжной шубѣ.
Мауше Лебъ Каттунъ вздрогнулъ и вскрикнулъ. Первый взглядъ на равнину произвелъ на него дѣйствіе быстраго яда; его палестинская фантазія начала выражаться библейскими фразами, въ одно мгновеніе она перенесла его изъ страны пушныхъ звѣрей въ страну пальмъ и кедровъ; онъ бросился на козлы, какъ въ лихорадкѣ; онъ отрывалъ въ своемъ мозгу тысячи образовъ для выраженія того, что его мучило; онъ сыпалъ сравненія дюжинами, пока, наконецъ, я не велѣлъ ему замолчать. Тутъ онъ сталъ что-то бормотать. Не знаю, продолжалъ ли онъ разговаривать съ самимъ собою или молился, или наконецъ нашелъ желанное сравненіе и углубился въ ту безконечную бѣлую бумагу, на которой онъ записываетъ свои безконечные счеты, и все считаетъ, все считаетъ.
Мы летѣли по твердой, гладкой дорогѣ.
Насупротивъ насъ лежала господская усадьба, а за нею маленькая деревенька; все было посеребрено снѣгомъ; снѣгъ покрывалъ серебромъ жалкія, свѣсившіеся кровли, выводилъ на стеклахъ маленькихъ оконъ серебристые узоры; каждый желобъ, каждый колодезь, каждое хилое деревцо были обвѣшаны серебряными кистями. Высокіе валы снѣга окружали каждое жилище. Люди прорыли себѣ тутъ дорожки, словно барсуки или лисицы. Легкій дымъ, поднимавшіеся изъ трубъ, какъ будто бы замерзалъ въ воздухѣ. Большіе серебристые тополи окружали господскую усадьбу. Тамъ и сямъ поднимались вверхъ пылинки инея, словно рои маленькихъ брильянтовыхъ мушекъ, и сверкая тысячью маленькихъ молній, точно миніатюрная буря, носились по воздуху.
Въ концѣ деревни полунагіе крестьянскіе ребятишки съ бѣлыми головами и красными щеками возились въ снѣгу. Они слѣпили изъ него болвана, которому воткнули въ широкій ротъ длинную дудку, въ родѣ того какъ дворяне курятъ трубку. Тутъ же на салазкахъ сидѣлъ молодой крестьянинъ, а двѣ хорошенькія крестьянки съ длинными темными косами и полной грудью, поднимавшеюся подъ бѣлою рубашкою, влекли его черезъ пни и камни. Какъ онѣ смѣялись, ужь какъ онѣ смѣялись!.. а онъ хохоталъ какъ сумасшедшій.
Мы неслись мимо лѣса.
Куда дѣвалась его мелодія? Хриплымъ голосомъ тявкаетъ лисица и кричитъ галка. Пестро-красные листья всѣ одинаково покрыты снѣгомъ. Лѣсъ и небо облиты розовымъ влажнымъ паромъ. Передъ нами теперь только засыпанные снѣгомъ холмы словно волны бѣлаго моря. Тамъ, гдѣ бѣлое небо глядится въ него, оно блеститъ такъ ярко, что на него можетъ глядѣть только тотъ, кто можетъ смотрѣть на солнце. За нами деревня и алѣющій лѣсъ, которые все болѣе и болѣе тонутъ въ отдаленіи. Вотъ мелькнули послѣднія вершины обнаженныхъ горъ, но и они потонули, какъ холмы и отдѣльныя деревья. Передъ нами только снѣгъ, за нами снѣгъ, надъ нами бѣлое словно снѣгъ небо.
Мы движемся какъ во снѣ. Лошади плывутъ въ снѣгу, сани неслышно скользятъ за ними. Въ сторонѣ отъ насъ пробѣжала по снѣжному полю маленькая сѣрая мышка. Далеко и широко кругомъ не видать ни одной трубы, ни одного пня, ни одной кротовины, а она бѣжала съ такой осторожностью, съ такимъ усердіемъ. Куда? Теперь она превратилась въ маленькую черную точку, а тамъ и эта точка исчезла, и мы опять остались одни. Мы какъ будто бы не двигались впередъ. Ничто не измѣнялось ни передъ нами, ни за нами, даже и небо. Безоблачное, одноцвѣтное, словно вымазанное известкой, оно было неподвижно и даже не мерцало, оно какъ будто бы оцѣпенѣло. Только въ воздухѣ все болѣе вечерѣло, онъ становился рѣзче, онъ рѣзалъ какъ стекло.
Мауше Лебъ Каттунъ недавно остригся; онъ схватилъ горсть снѣгу и принялся тереть имъ себѣ ухо, которое закрылъ потомъ наушникомъ своей шапки. Кончилось тѣмъ, что наши сани остановились, подобно судну въ морѣ, которое, въ тихую погоду, хотя и качается, но все-таки не трогается съ мѣста. Намъ казалось, что мы только ѣдемъ, но не двигаемся ни впередъ ни назадъ, — въ родѣ того какъ, по нашему мнѣнію, мы живемъ. Но живемъ ли мы? Развѣ быть не называется у насъ жить?.. а въ отношеніи того кто пересталъ быть — развѣ не все равно какъ будто бы его никогда и не было?
Вотъ летитъ воронъ съ широкими черными крыльями, съ раскрытымъ клювомъ. Онъ опускается на покрытый снѣгомъ холмъ. Ужь не занесенный ли это снѣгомъ стогъ сѣна, гдѣ онъ чуетъ мышей? Онъ не то летаетъ, не то скачетъ вокругъ него, онъ какъ будто бы хромаетъ на лету, осматриваетъ его со всѣхъ сторонъ, поднимается на верхъ и начинаетъ клевать. Нѣтъ, это не сѣно, а падаль. А вотъ идетъ и волкъ съ косматымъ затылкомъ; онъ поднимаетъ рыло, и втянувъ въ себѣ воздухъ, рысью подходитъ къ падали. Приблизившись къ ней, онъ начинаетъ ее обнюхивать, взглядываетъ на ворона, визжитъ и машетъ хвостомъ, какъ собака, которая нашла опять своего господина. Воронъ стоитъ на верху, хрипло вскрикивая, махая крыльями, и по видимому совершенно счастливый. «Сюда, братецъ, тутъ хватитъ на насъ обоихъ!» Какъ имъ весело, этимъ плутамъ!
Чѣмъ ниже опускается солнце, тѣмъ болѣе оно представляется намъ въ видѣ блестящаго, парообразнаго шара. Оно не заходитъ, а опускается въ снѣгъ. Оно разливается, какъ растопленное золото; золотыя волны доходятъ до насъ; чудныя, радужныя тѣни пробѣгаютъ по осыпанному серебромъ снѣгу. Вотъ оно погасаетъ. Тысячи брошенныхъ имъ огней сливаются, блѣднѣютъ. Въ воздухѣ еще носятся легкіе, розовые пары, но и они расходятся; все становится безцвѣтно, холодно и неподвижно.
Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ намъ на встрѣчу поднялся холодный восточный вѣтеръ.
Вдали плыли сани; легкія волны воздуха доносили до насъ жалобный звукъ ихъ колокольчика, но потомъ и этотъ звукъ замеръ, поглощенный туманомъ, который все болѣе и болѣе увеличивался. Скоро стало совсѣмъ темно; бѣловато-сѣрыя облака, неопредѣленныхъ очертаній, обволокли все небо, — какой страшный флотъ, парусъ на парусѣ! Вѣтеръ дуетъ прямо въ нихъ, они надуваются, флотъ плыветъ — и онъ подходитъ къ намъ, да и мы въѣзжаемъ. Вечерніе пары вспыхиваютъ и разрѣшаются легкими тѣнями.
Еврей останавливаетъ лошадей.
— Собирается буря, говоритъ онъ съ озабоченнымъ лицомъ, — насъ можетъ занести снѣгомъ; отсюда ближе до Тулавы, чѣмъ до дому. Куда прикажете ѣхать?
— Разумѣется, въ Тулаву.
Онъ два раза щелкнулъ кнутомъ надъ головами своихъ лошадей.
Мы полетѣли дальше. Разорванныя волны тумана шумѣли вокругъ насъ, словно птицы съ большими усталыми крыльями. Вотъ каменный столбъ съ изображеніемъ святаго. Направо отсюда — дорога въ Тулаву.
Уже вѣтеръ бьетъ насъ по затылку обоими кулаками; онъ завываетъ ужасными, жалобными, безумными голосами; онъ бросается въ снѣгъ, взрываетъ его, разбиваетъ большія облака, бросаетъ ихъ на земь въ видѣ пушистыхъ охлопковъ и грозитъ засыпать насъ ими. Лошади опускаютъ внизъ головы и тяжело дышатъ. Буря вздымаетъ бѣлые вихри, поднимающіеся до неба, выметаетъ равнину, бѣлымъ вѣникомъ, собираетъ громадныя кучи сора, подъ которыми погребаетъ людей и звѣрей, цѣлыя деревни.
Всздухъ палитъ, какъ будто онъ накаленъ. Онъ сталъ твердъ; буря рветъ его въ куски, которыя врываются въ легкія вмѣстѣ со дыханіемъ, и рѣжутъ какъ осколки стекла.
Лошади медленно и съ трудомъ подвигаются впередъ; имъ приходится бороться съ снѣгомъ, воздухомъ и вѣтромъ.
Снѣгъ сталъ теперь стихіей, которую мы переплываемъ съ величайшими усиліями, которую мы вдыхаемъ, которая грозитъ насъ сжечь. Среди самаго страшнаго движенія природа представляется оцѣпенѣлою и ледяною, а мы — частями всеобщаго оцѣпененія и холода. При видѣ всего этого становится понятно, какимъ образомъ ледъ служитъ могилою допотопнаго міра, какимъ образомъ можно перестать жить, не умирая, не истлѣвая. Огромные слоны, колосальные мамонты лежатъ подъ нимъ, не подвергаясь порчѣ, словно въ амбарѣ, пока трудолюбивые ученые не сварятъ себѣ изъ нихъ супа. Вамъ приходятъ на умъ допотопные обѣды — и вы начинаете смѣяться. Васъ вообще разбираетъ смѣхъ. Вѣдь щекотка возбуждаетъ въ насъ смѣхъ, а холодъ щекочетъ страшно, не переставая, безжалостно. Когда у мнимоумершихъ щекочатъ въ носу, они начинаютъ чихать и за тѣмъ оживаютъ. Все замерзаетъ. Мысли виснутъ въ мозгу въ видѣ ледяныхъ сосулекъ, душа облекается ледянымъ покровомъ, кровь падаетъ въ видѣ ртути. Нравственныя правила являются чѣмъ-то въ родѣ застывшаго въ нашихъ волосахъ тумана. Все идетъ у насъ навыворотъ. Какъ сердимся мы, когда гвоздь нейдетъ у насъ въ стѣну! — мы однимъ ударомъ сбиваемъ у него металлическую головку; мы бросимъ въ уголъ узкій сапогъ, осыпая его самыми бранными словами. Тутъ же, когда намъ приходится отпаивать свое существованіе, мы боремся терпѣливо, безгласно, безропотно, чуть не равнодушно. Жизнь, которую мы такъ любимъ, оцѣпенѣла; а мы, въ этой борьбѣ стихій, тоже что одинъ лишній камешекъ, кусочекъ льда, оцѣпенѣлый воздушный пузырь.
Мы щупаемъ свой собственный пульсъ, какъ чужой. Бѣлая завѣса отдѣляетъ насъ отъ нашихъ лошадей; мы движемся въ саняхъ, какъ въ лодкѣ безъ весла, безъ паруса, — да они почти и не движутся.
Буря воетъ съ прежнимъ однообразіемъ; воздухъ палитъ, снѣгъ кружится вихремъ; пространство и время исчезаютъ. Подвигаемся мы впередъ или стоимъ? Ночь это или день?
Медленно тянутся облака къ западу; тяжело дышатъ лошади, вотъ они вынырнули съ покрытыми снѣгомъ спинами, — снѣгъ падаетъ большими хлопьями, земля покрыта имъ на локоть отъ поверхности, но мы опять можемъ отличать окружающіе насъ предметы и двигаться. Буря еще не утихла, она съ визгомъ бросается въ снѣгъ; земля покрыта туманомъ, словно щебнемъ. Гдѣ мы?
Кругомъ все занесено: ни дороги, ни столба, ни деревяннаго креста, который указывалъ бы на нее; лошади вязнутъ въ снѣгу, онъ доходитъ имъ до груди; отдѣльные затерянные звуки грозы слышатся вдали. Мы останавливаемся, опять пускаемся въ путь, еврей счищаетъ кнутовищемъ снѣгъ со спины лошадей. Два ворона летятъ мимо, молча, едва шевеля черными кольями. Они исчезли за завѣсой падающаго снѣга.
Лошади отряхаются и идутъ быстрѣе. Падающіе хлопья снѣга стали легче, воздушнѣе. Но вдали все еще ничего нельзя видѣть. Опять мы останавливаемся, совѣтуемся.
Наступаетъ ночь, мракъ увеличивается. Еврей погоняетъ кнутомъ лошадей; отбиваемый ихъ ногами тактъ становится быстрѣе. Что это за красная полоска тамъ на горизонтѣ? Ѣдемъ туда! Теперь намъ начинаетъ казаться, какъ будто бы красный мѣсяцъ упалъ на землю, лежитъ въ снѣгу и гаснетъ; что это вспыхнуло и освѣтило темныя тѣни?
— Это крестьянскій караулъ у березоваго лѣска, сказалъ еврей, — а за этимъ лѣскомъ — Тулава.
Когда мы подъѣхали ближе, маленькій березовый лѣсокъ стоялъ передъ нами въ видѣ темной стѣны, освѣщаемой, мѣстами, сильно пылавшимъ огнемъ, который крестьянская стража старательно поддерживала на краю его. Огонь былъ расположенъ передъ лѣсомъ въ видѣ полукруга, такъ что вѣтеръ ударявшій тамъ и сямъ въ маленькія березки, гналъ пламя наружу. Дымъ медленно тянулся къ лѣсу и мало по малу исчезалъ за деревьями.
Вокругъ огня стоялъ теплый, сіяющій паръ. Расположившіеся тамъ караульные вдругъ встали, какъ тѣни. Еврей сдѣлалъ имъ знакъ.
Они въ одну минуту исчезли, исключая одного, который подошелъ къ намъ.
— Это Балабанъ, сказалъ Лебъ Каттунъ. — Вы знаете его? Это старый служака.
Это былъ отставной солдатъ, полевой сторожъ тулавской волости, чрезвычайно добросовѣстный человѣкъ, пользовавшійся особеннымъ уваженіемъ въ околоткѣ. Я не разъ объ немъ слышалъ, но мнѣ до сихъ поръ не представлялось случая познакомиться съ нимъ, поэтому я и сталъ разсматривать его съ особеннымъ интересомъ. Его высокій ростъ и осанка, его голова, его свободныя и вмѣстѣ съ тѣмъ умѣренныя движенія поразили меня какимъ-то выраженіемъ твердости. Онъ поклонился вѣжливо, но безъ униженія.
— Не потерпѣли ли вы отъ грозы? спросилъ онъ и взглянулъ на лошадей. — Я надѣюсь, что кучеръ исполнилъ какъ слѣдуетъ свою обязанность.
Никакой дворянинъ не могъ бы принять насъ съ большимъ достоинствомъ и граціею. Онъ пригласилъ меня движеніемъ руки къ огню. — Лошади устали, онѣ всѣ въ мылѣ, сказалъ онъ, — да и темно — вамъ бы надо отдохнуть.
— Да мы затѣмъ и пришли сюда, сказалъ я, потому-что расположившееся у огня общество и старый служака заинтересовали меня. Въ это время къ нему подбѣжалъ мальчикъ.
Онъ ласково погладилъ его рукою по бѣлой головкѣ. Онъ казался совсѣмъ другимъ. Я понялъ, что это такой человѣкъ, котораго сразу не узнаешь.
Караульные поднялись.
— Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ я.
Всѣ взглянули на стараго служаку.
— Сосѣдніе помѣщики, сказалъ онъ съ важностію, — да и другіе поляки ѣдутъ сегодня въ Тулаву. Разумѣется, они посылали туда и гонцовъ и письма; они вѣдь тамъ условливаются. Иные ѣдутъ безъ паспорта. Наша обязанность — смотрѣть за этимъ. Можетъ быть что-нибудь и откроется. Вотъ въ чемъ дѣло-то.
— Да, мы стоимъ на караулѣ! сказалъ мальчикъ.
— Въ такую бурю! вскричалъ я.
— Это наша обязанность, отвѣчалъ старый служака, — мы не пропустимъ ихъ и въ мятель, если будемъ тутъ.
Онъ стало-быть совершенно не понималъ, чтобы борьба стихій и опасность могли удержать его отъ исполненія того, что онъ называлъ своимъ долгомъ; это бросалось въ глаза.
Онъ взялъ лошадей за гривы и подвезъ къ огню сани, сняль съ нихъ покрышку и разостлалъ ее для меня.
— Земля суха, успокоивалъ онъ. — Мы тутъ съ самаго ранняго утра и развели такой огонь, что на немъ можно изжарить цѣлаго быка.
На нѣсколько шаговъ кругомъ лежала зола, которая была еще тепла. Пламя вспыхивало вверхъ или рвалось въ сторону. Снѣжные хлопья летали какъ бабочки, и опустивъ крылья падали въ огонь.
— И Завальскіе тоже ѣдутъ, замѣтилъ мальчикъ.
— Разумѣется, всѣ хорошенькія женщины не прочь отъ участія въ революціи.
— И она, барыня, тоже ѣдетъ? спросилъ еврей, барабаня по плечу стараго служаки.
— Я почемъ знаю?! отвѣчалъ онъ, дѣлая головою движеніе, какъ лошадь, которая хочетъ вспугнуть докучливую муху. Въ глазахъ его блеснуло что-то скрытое, необыкновенное, въ то время какъ лицо его сохраняло тоже самое выраженіе, что и прежде; но минуту спустя онъ уже пристально смотрѣлъ на дымъ, тянувшійся къ березамъ.
Было совершенно тихо, только вѣтеръ слегка раздувалъ огонь.
Я легъ и сталъ разсматривать своихъ сосѣдей.
Я зналъ крестьянина, который стоялъ съ косой на караулѣ въ углу лѣса, и отъ времени до времени подходилъ къ огню, больше для того чтобъ послушать что тамъ говорилось, чѣмъ погрѣться. Его звали Мракомъ; у него было одно изъ тѣхъ рѣшительныхъ, серьозныхъ лицъ, какія обыкновенно бываютъ у нашихъ крестьянъ.
Другой, сидѣвшій у огня подлѣ меня, былъ неизвѣстенъ. Это былъ угрюмый малый въ мохнатомъ серакѣ[1] мышинаго цвѣта, на головѣ у него была маленькая шапка — изъ сѣрыхъ мерлушекъ; эта голова была у него чрезвычайно оригинальной формы, вверху узкая, внизу широкая, точь въ точь парашютъ. Когда я взглянулъ на него съ боку, мнѣ такъ и казалось, что онъ вырѣзанъ изъ стараго картона. Носъ у него былъ необыкновенно длинный, острый и тонкій; ротъ какъ будто бы провалился; а подбородокъ уходилъ въ шею. Вообще въ чертахъ его лица было что-то неловкое, а самъ онъ точно развинченный. Всѣ эти недостатки отражались на его силуэтѣ, который обрисовывался на снѣгу въ такихъ преувеличенныхъ размѣрахъ, что на него нельзя было смотрѣть безъ смѣха.
Подлѣ него лежалъ ничкомъ маленькій человѣчекъ, котораго называли Юръ Фетеръ Монголъ, Не далеко отъ этихъ мѣстъ находится поле сраженія, на которомъ, больше чѣмъ за двѣсти лѣтъ до этого, орда татаръ потерпѣла страшное пораженіе. Опустошенныя деревни населили плѣнными. Мнѣ можно бы было биться объ закладъ, что нашъ Монголъ происходитъ отъ котораго нибудь изъ нихъ. Онъ вдвое меньше ростомъ, чѣмъ картонный человѣкъ, но маленькій горшокъ всегда крѣпокъ. Стоило только взглянуть на его голый затылокъ, чтобы убѣдиться въ его силѣ. Онъ лежалъ въ полотняныхъ панталонахъ и полотняномъ зипунѣ; его открытая грудь покоилась на горячей золѣ, а ноги въ снѣгу. И ты тоже, братъ Монголъ, куда не казистъ! Какъ не клеятся у тебя эти широкія бедра и мощная грудь, а твое лицо — что у тебя за лицо! Что у тебя за жалкія маленькія дырочки для твоихъ живыхъ, черныхъ глазъ, и что за ужасныя складки вокругъ рта! При эгомъ и глаза-то у тебя прорѣзаны какъ-то вкось, а приплюснутый на верху носъ — съ такими большими ноздрями, что одной изъ нихъ было бы достаточно для помѣщенія обоихъ твоихъ глазъ. За то ты жолтъ, жолтъ какъ зависть, и надвигаешь, на рѣдкіе, жесткіе какъ проволока, черные волосы, свою суконную шапку, вплоть до самыхъ ушей.
Главнымъ дѣйствующимъ лицомъ былъ, очевидно, старый служака Фринко Балабанъ.
Какихъ онъ былъ лѣтъ? Трудно было опредѣлить, но это былъ человѣкъ въ истинномъ значеніи этого слова.
Человѣкъ, котораго нельзя бы не замѣтить — какъ въ шеренгѣ, такъ и въ общинѣ, точно также здѣсь у сторожеваго огня крестьянъ. Коричневый, полинялый сюртукъ, подпоясанный чернымъ кожанымъ поясомъ, выказывалъ стройность его стана и казался очень наряденъ. Онъ застегнулъ его до верху; на шеѣ у него былъ его единственный полинялый старый галстухъ, а изношенные синіе солдатскіе панталоны были надѣты по городски, сверхъ сапогъ. За поясомъ у него висѣли табачный кисетъ изъ свинаго пузыря (изъ котораго онъ набивалъ маленькую трубочку) и длинный ножъ. Другіе были вооружены косами и цѣпами, а у него на колѣнахъ лежало ружье. На груди у него было двѣ медали за службу и ленточка. Круглая высокая баранья шапка придавала его изящной головѣ достоинство раввина и дикость янычара; вмѣстѣ съ коротко остриженными темными волосами, она обрамливала замѣчательное лицо, — лицо съ кроткими чертами, съ правильнымъ носомъ, прекрасно-обрисованнымъ ртомъ, покрытое тѣмъ прекраснымъ бронзовымъ цвѣтомъ, слѣдствіемъ полевой службы, который вмѣстѣ съ двумя скорбными линіями рта и спадающими внизъ усами, налагаетъ на нашихъ солдатъ совершенно особенную печать. Но его честные глаза такъ ввалились подъ его густыми бровями, они были такъ влажны, словно наполненные слезами, смотрѣли такъ спокойно, такъ грустно, что больно было глядѣть на нихъ. Точно такое же впечатлѣніе производилъ и его голосъ. Такой твердый человѣкъ, такой солдатъ, а между тѣмъ все что касается его внутренняго существа — звучитъ какъ разбитое: и звуки его голоса, и самая его рѣчь, въ которой слышится что-то однообразное, торжественное. Такъ могли говорить на кострахъ и на горячемъ пескѣ арены христіанскіе мученики.
А потомъ у этихъ крестьянъ была собака — обыкновенная крестьянская собака неопредѣленнаго цвѣта, съ длинными темными волосами вокругъ шеи и съ прекрасной лисьей головой. Она спала положивъ острую морду на переднія лапы, на горячей золѣ, и тихо шевелила хвостомъ, когда грустный голосъ стараго служаки достигалъ ея ушей.
Всѣ караульные говорили тихо, важно; только одинъ еврей болталъ.
— А у меня есть для тебя жена, поддразнивалъ онъ отставного солдата: — хорошенькая дѣвушка, я вѣдь знаю, что ты стоишь за это, право хорошенькая и при томъ зажиточная, что тоже очень не дурно. Что ты на это скажешь? Да она ужъ и спрашивала о тебѣ.
Онъ обвелъ глазами всѣхъ сидѣвшихъ въ кружкѣ, по никто не обратилъ на него вниманія. Лебъ Каттуну, повидимому, только теперь припала охота поболтать. Онъ погладилъ Балабана но спинѣ и вскричалъ: — Господи Боже мой, да вѣдь ты не хочешь жениться!
При этомъ онъ сощурилъ глаза и лукаво взглянулъ на крестьянъ.
— Онъ поклялся — такой ужь это человѣкъ — онъ поклялся, что никогда не женится!
Старый служака такъ взглянулъ на него черезъ плечо, что еврей закашлявшись пошелъ къ санямъ и сѣлъ на козлы, обернувшись спиною къ крестьянамъ. Здѣсь онъ поболталъ нѣсколько минутъ ногами, посчиталъ… помолился и наконецъ заснулъ. Произведенный имъ шумъ разбудилъ собаку.
— Смирно, Полякъ! закричалъ мальчикъ.
Лисья голова взглянула на стараго служаку, но не получивъ отъ него отвѣта, встала, и, вытягивая заднія ноги, подошла ко мнѣ, обнюхала меня, подошла къ санямъ, обнюхала лошадей. Онѣ опустили къ ней головы, она подняла къ нимъ морду, слизала у нихъ съ рыла замерзлый паръ, помахала хвостомъ, повизжала, ласкаясь къ нимъ. Тутъ она подняла носъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ и подошла прямо къ еврею, обнюхала его, обошла вокругъ него, и подняла ногу — потомъ пошла противъ вѣтра, чхнула и возвратилась тихими шагами къ огню, гдѣ и сунула свой носъ въ теплую золу.
— Тамъ бѣжитъ какой-то человѣкъ! вскричалъ крестьянинъ, стоявшій на караулѣ въ углу лѣса, и показалъ на виднѣвшагося вдали человѣка. Мы всѣ взглянули туда, только одинъ старый служака спокойно остался на своемъ мѣстѣ,
— Что это? спросилъ онъ, поварачивая голову по этому направленію и улыбаясь. — Развѣ ты его не знаешь?
— Ахъ, да это Коланко, сказалъ жалобнымъ тономъ картонный человѣкъ. При этомъ онъ почесалъ у себя за ухомъ и очень кисло взглянулъ на насъ.
— Этого намъ еще недоставало! вскричалъ мальчикъ Юръ, важно складывая на груди руки.
Старый служака сдѣлалъ презрительное движеніе и обратился ко мнѣ.
— Надобно вамъ знать, сударь, сказалъ онъ съ важностію, — что это за старикъ; ему больше ста лѣтъ, странный человѣкъ, умный и опытный человѣкъ, умный и опытный, только немного болтливъ, а теперь сталъ точно дитя — смѣется безъ причины, да и плачетъ также безъ причины. Извѣстное дѣло, старикъ все равно что ребенокъ, а этому-то больше ста лѣтъ.
Но тутъ онъ самъ подошелъ къ намъ и избавилъ такимъ образомъ стараго служаку отъ объясненій; это былъ маленькій человѣчекъ съ трясущимися ногами и руками, со впалой грудью, желтой сухой шеей, старымъ желтымъ личикомъ, на которомъ не было ничего живаго, кромѣ маленькихъ чорныхъ глазъ, которые лежали въ глубокихъ впадинахъ, но отъ которыхъ тѣмъ не менѣе ничто не укрывалось.
На немъ были еще совсѣмъ новые сапоги, теплые панталоны, длинный засаленый овечій тулупъ, шапка изъ трехцвѣтнаго кошачьяго мѣха; онъ держалъ въ рукахъ пуховую подушку, покрытую какой-то матеріей съ красными полосками, и такъ скоро говорилъ своимъ беззубымъ ртомъ, что его не всегда можно было понять.
— А что, вьюны, вьюны, поймалъ я васъ! вскричалъ онъ лукаво смѣясь, и сталъ жаловаться на что-то, чего я не понялъ, а потомъ началъ хвалить стараго служаку.
Къ нему онъ и подсѣлъ и принялся разсматривать каждаго изъ насъ въ лицо, по очереди, пока не дошелъ до меня; тутъ онъ вытянулъ свою сморщившуюся шею, приподнялъ брови, всталъ, поклонился три раза и сѣлъ на прежнее мѣсто.
— Вы, баринъ, не знаете, что со мною дѣлается, сказалъ онъ, хихикая и проглатывая каждое слово. — Видите-ли вы, я старый человѣкъ, у меня всѣ умерли. Какъ вы меня видите, я одинъ что дитя въ утробѣ матери. Прошлый годъ у меня былъ воронъ; я думалъ, онъ останется со мною, — а онъ взялъ да и улетѣлъ. Теперь у меня никого нѣтъ въ хижинѣ, кромѣ меня. Кто захочетъ оставаться съ старымъ человѣкомъ!… Ктому же я еще и не сплю — это ужь всегда бываетъ такъ, когда состаришься. Мнѣ страшно одному одному ночью, — да, да!.. онъ засмѣялся такъ, что у него засвистѣло въ носу. — Тутъ у тумана являются ноги, а у снѣга руки — и ужь какъ онъ стучитъ ими въ окно, а у мѣсяца лицо и глаза, такіе большіе какъ у сумасшедшаго, и онъ такой дуракъ — начинаетъ распрашивать о всякой всячинѣ… а мы почемъ знаемъ!
Въ эту минуту онъ самъ былъ точно сумасшедшій.
— Что ты станешь тутъ дѣлать? Вотъ я всегда возьму, бариночекъ, да и уйду потихоньку и побѣгу туда, гдѣ я знаю, есть люди.
Старикъ занималъ меня.
— А между людьми-то хорошо тебѣ? спросилъ я.
— Да если посмотрѣть хорошенько, то мнѣ и тутъ ужасно скучно.
Картонный человѣкъ взглянулъ на него съ негодованіемъ.
— Не то чтобы я осуждалъ ихъ, продолжалъ Коланко, — но нѣтъ ничего такого, объ чемъ бы я уже не слышалъ. Я все знаю. А если и случится что новенькое, то кому какое дѣло, что Иванъ оказался еще глупѣе Василія — вздумалъ было сманить у него жену. Подите вы! Много вы знаете! Если кого стоитъ послушать такъ только одного стараго служаку, вотъ я и прибѣжалъ сюда къ огню.
— Такъ тебѣ надоѣло жить? спросилъ я его съ нѣкоторымъ любопытствомъ.
— Разумѣется.
— И ты желаешь умереть?
— Какъ умереть? совсѣмъ по настоящему, да?
— Что это значитъ, по настоящему?
— Да такъ, чтобы человѣкъ совсѣмъ умеръ, — а не такъ, чтобы онъ полежалъ нѣсколько времени въ землѣ, а потомъ собралъ свои члены и сталъ опять жить.
— Онъ боится вѣчной жизни, сказалъ картонный человѣкъ обращаясь ко мнѣ.
Мы всѣ взглянули на старика. Я съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ его, потому-что наши крестьяне, не прочитавши ни одной книги, не умѣя держать въ рукахъ пера, тѣмъ не менѣе природные политики и философы. Это у нихъ восточная мудрость, какъ у тѣхъ рыбаковъ, пастуховъ и уличныхъ нищихъ, въ Тысячѣ и Одной Ночи, къ которымъ заходилъ Гарунъ-Аль-Рашидъ. Я готовился услышать нѣчто такое, что не каждый день слышишь, чего не вычитаешь изъ Гегеля и Молешота.
— И какой, какъ посмотришь, толкъ въ жизни-то? заговорилъ старикъ тихо и внятно. — Вы, молодежь, можете желать жить. А кто, какъ я, видѣлъ все, что можетъ человѣкъ видѣть, все испыталъ, все вынесъ, что человѣкъ можетъ вынесть — тотъ, конечно… онъ погрузился въ размышленіе.
— Ты еще бодръ, сказалъ я, — какъ ты думаешь, долго еще тебѣ придется жить?
— Къ сожалѣнію, долго, отвѣчалъ онъ. — Когда проживешь этакъ сотенку лѣтъ, то ужь еще-то жить куда не хочется, бариночекъ. Такъ бы вотъ кажется легъ да и заснулъ, и все спалъ бы, все спалъ бы, да такъ чтобъ ужь не проспаться.
Онъ погрузился въ думу. — Съ небомъ, бариночекъ, плохія шутки. Тутъ на землѣ все, что только живетъ — звѣрь ли, человѣкъ ли, все бьетъ изъ-за того, чтобы прожить подолѣе, чтобы поживиться на счетъ другаго, а пожалуй и убить его для этого, — а тамъ станутъ будто бы кормить даромъ столько лѣнтяевъ! Поэтому-то, по моему мнѣнію, лучше всего если человѣкъ будетъ веселъ въ трудѣ, это его назначеніе; а то кто же перенесетъ его туда, чтобы показать ему, что случится послѣ него? Такъ написано, слово въ слово.
— Лучше всего, если человѣкъ будетъ веселъ въ трудѣ! вскричалъ старый служака. — Человѣкъ долженъ исполнять свои обязанности. Это лучше всего. Чего же намъ еще надо на этомъ свѣтѣ?
Но меня больше интересовалъ старикъ, чѣмъ старый служака.
— Послушай, братецъ, сказалъ я, обращаясь къ нему, — такъ тебѣ хотѣлось бы умереть навсегда? Смерть нисколько не пугаетъ тебя?
— Какъ же, баринъ, какъ же! отвѣчалъ онъ съ лукавымъ смѣхомъ и кивая головой, — я ужасно ее боюсь.
— Какъ такъ?
— А видишь ли, какъ: пока я живу, у меня все еще есть надежда, что рано или поздно, а ужь это кончится; не правда ли?
И онъ глядѣлъ на меня своими маленькими сѣрыми глазками, какъ будто бы хотѣлъ проникнуть мнѣ въ душу.
— А когда прійдетъ смерть, эта минута, которую я жду вотъ уже слишкомъ сто лѣтъ, и вслѣдъ за этимъ я опять оживу… пропалъ, совсѣмъ я тогда пропалъ!
Всѣ засмѣялись.
— Взгляните, пожалуйста, на меня, баринъ! продолжалъ старикъ. — Я вѣдь не какой-нибудь отчаянный, не бездомовникъ, не бродяга, а между тѣмъ жизнь мнѣ страшно надоѣла, просто опостылѣла; видите ли, это такое открытіе, которое не замедлитъ сдѣлать всякій, кто только хоть немножко поразмыслитъ о себѣ. Когда кто-нибудь повѣсится или какъ-нибудь иначе убьетъ себя, люди удивляются «какъ могло это съ нимъ случится?» — Какъ? — Этого не могло не случиться.
На одну минуту все смолкло, огонь продолжалъ горѣть, дымъ медленно тянулся къ березовой рощицѣ. Вѣтеръ совершенно утихъ.
Столѣтній человѣкъ взглянулъ на стараго служаку.
— Вотъ и этотъ изъ такихъ же, прошепталъ онъ, — неправда ли? Голова стараго служаки опустилась на грудь, онъ промолчалъ.
— Да разскажи же намъ что-нибудь, Балабанъ!
— Разскажи, братецъ, сказалъ я. — Говорятъ, что ты хорошо разсказываешь.
Старый служака грустно улыбнулся.
— Что вы хотите, сказку? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, что-нибудь такое что случилось съ тобою.
Старикъ кивнулъ головою въ знакъ согласія.
— Да, онъ знаетъ больше всѣхъ на свѣтѣ, прохрипѣлъ онъ.
Старый служака тихо провелъ рукою но лбу.
— Что мнѣ разсказать?
Картонный человѣкъ вытянулъ шею и сверкнулъ своими крошечными глазками.
— На что это намекалъ еврей? спросилъ онъ.
— А, это цѣлая исторія, возразилъ тихимъ голосомъ старый служака, устремляя глаза на огонь, и лицо его покрылось скорбью.
— Исторія? спросилъ съ любопытствомъ Коланко.
— Да, исторія, какихъ много, пробормоталъ старый служака.
— Да? спросилъ старикъ.
— Старая и нисколько не интересная исторія.
— Это любовная исторія, стыдливо и вполголоса сказалъ картонный человѣкъ и взглянулъ изъ подлобья, какъ бы со страхомъ, на отставного солдата.
— Навѣрное что-нибудь необыкновенное! вскричалъ Коланко.
— И не необыкновенное, отвѣчалъ старый служака. — Такое, что случается каждый день. Я разскажу — такъ какъ и баринъ тутъ же — лучше я разскажу про венгерскую кампанію. Итакъ, мы шли…
— Неужели ты опять заставишь насъ маршировать изъ Дуклы въ Каршау? прервалъ его старикъ. — Вѣдь это будетъ въ седьмой разъ. Лучше ужь разскажи про что-нибудь другое?
— Разскажи намъ исторію — ту, началъ картонный человѣкъ.
— Какую это исторію?
— Да о Катеринѣ Баранъ, что вонъ тамъ, о барынѣ, сказалъ картонный человѣкъ не то чтобы громко, но съ какимъ-то горькимъ презрѣніемъ, и въ его глазахъ вспыхнуло то враждебное чувство которое питаетъ нашъ крестьянинъ въ отношеніи къ дворянству.
— Ты зналъ ее? спросилъ старый служака, не поднимая глазъ.
И онъ замолчалъ.
Никто не рѣшился заговорить.
— Я ее зналъ.
Его голосъ дрожалъ такъ грустно, какъ послѣдній звукъ нашихъ народныхъ пѣсенъ. Онъ медленно поднялъ голову, его лицо было блѣдно а большіе глаза смотрѣли спокойно и мечтательно.
— Теперь онъ разскажетъ, прошепталъ Монголъ и тихонько толкнулъ въ бокъ картоннаго человѣка.
Всѣ приготовились слушать. Мракъ, который, въ качествѣ сторожа, ходилъ взадъ и впередъ, остановился и оперся на косу.
— Когда это именно я увидалъ ее въ первый разъ? началъ старый служака. — Да, это было въ ольховой рощицѣ подъ Тулавою, она собирала тамъ орѣхи и занозила себѣ ногу; заноза была такая длинная, острая; Катя сидѣла тамъ на межѣ и плакала, она была такая хорошенькая и такъ горько плакала, что мнѣ стало жаль ее. Я подошелъ къ ней и спросилъ ее: «объ чемъ ты плачешь?»
Она, ничего не отвѣчая, стала-было выдергивать занозу и еще сильнѣе зарыдала.
Тутъ только я замѣтилъ, что мучитъ мою птичку, нагнулся къ ней и сказалъ: — погоди, ужь я помогу тебѣ. Она перестала плакать, протянула мнѣ безъ церемоніи ногу и сверкнула на меня глазами съ боку. Я сію же минуту выдернулъ ее, занозу-то, а когда я ее выдергивалъ, Катя только слегка прошипѣла, потомъ сдернула на лицо свой головной платокъ, вскочила и убѣжала, не поблагодаривъ меня.
Послѣ этой исторіи, какъ она завидитъ меня бывало, хоть издали, то сію же минуту пустится отъ меня бѣжать словно отъ чудовища, отъ гайдамака. А ужь какъ я-то бывало радуюсь, когда встрѣчусь съ нею.
Разъ я возвращался съ ярмарки; возъ былъ такой тяжелый, я шелъ подлѣ лошадей; смотрю, а она стоитъ за заборомъ, — какъ только я замѣтилъ ее, она сію же минуту присѣла, сверкая на меня, черезъ прутья, своими черными глазами, какъ кошка.
— Зачѣмъ ты прячешься, Катя? вскричалъ я, — я ничего тебѣ не сдѣлаю. И я въ ту же минуту остановилъ лошадей.
Но дѣвушка не шелохнулась.
— И чего это ты, продолжалъ я, — всегда бѣгаешь отъ меня? Я не бѣгаю за тобою.
Тутъ она опять показалась, держа руку передъ глазами, и засмѣялась плутовка. И что это былъ за смѣхъ и какіе зубы — точь въ точь бѣлые какъ кораллы!
— Ты съ ярмарки, Балабанъ? сказала она, застыдившись.
— Съ ярмарки, Катерина, вѣжливо отвѣчалъ я.
— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось такъ же поѣздить по свѣту, какъ ты! сказала она.
— Куда же ты тогда поѣхала бы, Катерина?
— Куда! — разумѣется на ярмарку и во всѣ города, посмотрѣла бы ихъ и Черное море, но прежде всего Коломею, возразила она.
— Ты еще никогда не была въ Коломеѣ? спросилъ я.
— Никогда.
— Никогда?
— Я не видала еще ни одного города, продолжала она, смѣло глядя на меня. — Правда ли это, что тамъ два и даже три дома стоятъ одинъ на другомъ? а дворяне разъѣзжаютъ въ ящикахъ? а у этихъ ящиковъ по четыре колеса? а одинъ домъ весь какъ есть набитъ солдатами?
Я объяснилъ ей все это, а она все продолжала разспрашивать; она тогда ничего этого не понимала. Я не могъ удержаться отъ смѣху, такіе она смѣшные вопросы задавала. Она съ испугомъ взглянула на меня и вдругъ спрятала голову подъ мышку, словно курочка. Солнце только что закатилось, я какъ будто бы теперь вижу все это: улицу, заборъ и хорошенькую дѣвушку. Небо за нею было какъ растянутое, ярко-красное сукно. Я не могъ смотрѣть туда, схватился одною рукою за тѣлегу, а другою водилъ по песку кнутовищемъ.
Въ слѣдующее за тѣмъ воскресенье я встрѣтился съ моей Катериной — извините, я говорю: съ моей Катериной; такая глупая привычка. Хорошо, я встрѣтился съ ней въ церкви, усердно молился и взглядывалъ на нее только по временамъ. Когда стали выходить изъ церкви, то подлѣ святой воды сдѣлалась просто давка; я принялся работать локтями и принесъ моей хорошенькой Катеринѣ святой воды въ своей горсти. Она улыбнулась, окунула свои пальцы, перекрестилась, а потомъ плутовка окропила ею меня и убѣжала прочь.
Съ этихъ поръ мысль о ней ни на минуту не покидала меня. Вотъ-то было мое горе. Я только и думалъ о томъ, какъ бы встрѣтиться съ нею, но такъ чтобы это выходило какъ будто-бы она сама попалась мнѣ на встрѣчу. Ахъ, Господи, самая обыкновенная любовная исторія!…
Однажды мнѣ пришлось работать на барскомъ дворѣ; я встрѣтилъ ее, когда она выходила изъ дому. Нашъ помѣщикъ сидѣлъ у окна, такъ въ халатѣ, и курилъ изъ чубука. Катерина отыскала какое-то дѣло подлѣ меня; но я дѣлалъ видъ, что не обращаю на нее вниманія.
— Я уйду, Балабанъ, сказала она нѣсколько минутъ спустя.
— Это хорошо, что ты уходишь, сказалъ я вполголоса. — Чего тебѣ надобно на господскомъ дворѣ? Тутъ не годится быть такой молоденькой, хорошенькой дѣвушкѣ, какъ ты.
Катерина покраснѣла, не то отъ гнѣва, не то отъ стыда.
— Тебѣ что за дѣло? спросила она, не глядя на меня.
Я смутился, совершенно смутился.
— Что мнѣ за дѣло до тебя?.. сурово отвѣчалъ я. — Чортъ вмѣшивается всюду — и мнѣ жалко всякаго, кто только живетъ на этомъ свѣтѣ.
— Я бѣдная дѣвушка, сказала она: — кто мнѣ что дастъ? Кто женится на мнѣ? А вѣдь я волею-неволею, а все-таки живу и меня радуетъ тоже самое, что радуетъ и другихъ женщинъ. Я могу себѣ что нибудь заработать на барскомъ дворѣ, новый платокъ на голову, или хорошенькіе кораллы, или даже и шубу.
— Зачѣмъ тебѣ кораллы? сказалъ я, — или…
— Такъ я никому не понравлюсь! съ жаромъ вскричала она.
Я уже былъ влюбленъ въ нее до послѣдней степени возможности. Теперь я узналъ, что мнѣ нужно дѣлать. Я вспомнилъ старинныя исторіи и пѣсни, гдѣ разсказывается о томъ, какъ царь пріобрѣлъ расположеніе царевны, а бѣдный рыбакъ расположеніе рыбачки прежде всего подарками, — и сталъ откладывать грошъ за грошомъ до тѣхъ поръ, пока не наступило Крещенье.
Тутъ-то вечеромъ я прежде всѣхъ вычернилъ себѣ лицо. Я досталъ себѣ отъ дьякона красную пелену — изъ этого вышла мантія, и сдѣлалъ себѣ корону изъ золотой бумаги. Я исполнялъ роль чернаго короля, а бѣлыхъ королей представляли два мои пріятеля: Яванъ Степнукъ и Пацарекъ, тоже очень хорошо наряженные; а мой двоюродный братъ Іосифъ, у котораго лицо было изрыто оспою, былъ нашимъ служителемъ, настоящимъ мавромъ.
Этотъ несъ подарки. Вотъ мы и отправились въ путь; мы, восточные мудрецы, храбро пѣли нашу пѣсню.
Не успѣли мы взойти къ Катеринѣ, какъ дѣвушки вспорхнули, словно стая куропатокъ, и принялись кричать; но старикъ, ея отецъ, улыбнулся и снялъ съ полки водку, чтобы угостить насъ. Въ то время, какъ другіе пили съ нимъ, я вѣжливо взялъ Катерину за руку, поклонился ей и сказалъ:
— Привѣтъ тебѣ, цвѣтокъ запада. Мы, восточные короли, пришли въ эту землю, гдѣ мы услыхали о твоей красотѣ и честности. Мы вошли въ твою хижину, чтобы преклониться Предъ тобою и поднесть тебѣ подарки.
Тутъ я сдѣлалъ знакъ рукою брату Іосифу, нашему черному служителю, вынулъ изъ своей торбы большой красный платокъ и поднесъ ей, потомъ три нитки большихъ красныхъ коралловъ — и тоже поднесъ ей.
Я купилъ это въ Коломеѣ на свои собственныя деньги.
Моя Катерина въ смущеніи опустила голову, покраснѣла какъ цвѣтокъ, и спрятала обѣ руки между колѣнами, но глазами она какъ будто бы хотѣла съѣсть и платокъ и кораллы, и я потихоньку подвелъ ее къ лежанкѣ, положилъ ей на колѣна подарки. Ужь какъ мы тутъ хорошо говорили!
— Прекрасная царевна, сказалъ я, — черезъ годъ я принесу тебѣ соболью или горностаевую шубку, какую прикажешь.
— Великій царь мавровъ, отвѣчала она, — я не царская дочь, а крестьянская; съ меня довольно и овечьей шубы.
— Ты прекрасна, какъ царская дочь, возразилъ я ей на это, — это истинная правда. У насъ другой свѣтъ, другой народъ, другая земля: у каждаго человѣка по сту женъ, а у короля тысячу; но я знаю только одну женщину, которую я желалъ бы имѣть женою на всю жизнь.
Другіе веселились, прыгали и кричали, а Пацарекъ молодецки поднялъ мою Катерину со скамейки и кубаремъ завертѣлся съ нею, а я сидѣлъ не трогаясь съ мѣста, смотрѣлъ на нихъ — и вотъ съ этого-то времени у меня тогда и стало болѣть сердце.. Свѣтъ сталъ мнѣ казаться ужасно чуднымъ. Какъ есть люди, которые ничего не видятъ ночью, такъ и я вдругъ среди бѣлаго дня дѣлался словно слѣпой; я какъ будто бы смотрѣлъ только въ самого себя, а ночью я вдругъ становился зрячимъ и видѣлъ вокругъ себя, въ лѣсу и въ полѣ, удивительныя явленія. Я видѣлъ въ воздухѣ, водѣ и мѣсяцѣ то, чего никто другой не видѣлъ, слышалъ то, чего никто не слышалъ, и чувствовалъ… много, много лѣтъ прошло послѣ этого, а я все еще не нашелъ такого слова, которымъ могъ бы выразить то, что я тогда чувствовалъ. Сердце мое то сжималось, то ширилось, то млѣло, то останавливалось. — Глупость!
Старый служака грустно улыбнулся и покачалъ головою.
Черезъ два дня послѣ Крещенья я встрѣтился на дорогѣ съ Катериною.
— Вымылъ-ли ты себѣ лицо щелокомъ? закричала она мнѣ еще издалека, и такъ плутовски засмѣялась при этомъ.
Я хотѣлъ схватить ее, но она и на этотъ разъ убѣжала отъ меня.
Ужь какіе мы стали вести длинные разговоры, когда, бывало, встрѣтимся, да я кромѣ того навѣщалъ ее и въ ея хижинѣ. Вотъ сосѣди-то и заговорили.
— Знаешь ли ты, что говорятъ люди? сказалъ я Катеринѣ.
— Я почемъ знаю!
— Они говорятъ, что ты моя возлюбленная.
— А развѣ это не правда? спросила бѣдное дитя и съ удивленіемъ взглянула на меня. — Развѣ ты не подарилъ мнѣ платокъ и кораллы?
Я ничего не отвѣчалъ.
Дѣйствительно, всѣ говорили это — и всякій сторонился отъ насъ.
— Скоро это и перестало быть ложью, сказалъ тихимъ голосомъ старый служака и словно стыдясь, устремилъ глаза на тлѣющуюся золу, по лицу его разлилось какое-то спокойное сіяніе, а глаза словно засвѣтились.
Я взглянулъ на крестьянъ: Коланко слѣдилъ за нимъ сдвинувъ брови и сжавъ губы, картонный человѣкъ и Юръ сидѣли рядомъ, прислонившись другъ къ другу словно снопы, Монголъ лежалъ на золѣ, какъ рыба на пескѣ, и слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, едва переводя дыханіе.
— Это была чудо какая хорошенькая дѣвушка, замѣтилъ картонный человѣкъ, обращаясь ко мнѣ: — и что за гордая женщина изъ нее вышла, настоящая барыня! Походка у ней, братцы мои, что у царицы, а хороша она, что твой бѣлый день.
— И теперь еще?
— И теперь.
— Я разъ поцѣловалъ у ней руку, вскричалъ съ сіяющими глазами мальчикъ. — Она сняла перчатку и дала мнѣ поцѣловать свою руку… и что это за рука, бѣленькая, полненькая, чудо, а не ручка!
— Это была чудо какая хорошенькая дѣвушка, повторилъ старый служака, — работящая, веселая, на работѣ она пѣла, а ужь какъ она танцовала! На каждое ваше слово она, бывало, сію же минуту найдетъ отвѣтъ, и словно колдунья, знаетъ все, что дѣлается у васъ на сердцѣ.
Росту она была выше средняго; у нея были темные волосы и такіе славные голубые глаза, мерцающіе, удивленные, застѣнчивые, словно у звѣрка. Когда она глядѣла на меня, этотъ взглядъ пронизывалъ меня всего. У нея была такая благородная, если можно такъ выразиться, голова. У помѣщика въ саду стояла каменная женщина, то есть женщина изъ камня, богиня что ли. У Катерины была такая же благородная голова, такіе же строгіе черты лица. Чудная женщина, веселая, словно льющаяся съ вершины горы вода! Мудрено было не полюбить ее. Я любилъ ее больше всего на свѣтѣ. Я могъ говорить съ нею какъ съ матерью, я могъ все сказать ей, все довѣрить безъ страха, безъ стыда. Сидитъ она, бывало, словно святая, тихо, серіозно, — такъ бы вотъ, кажется, и сталъ молиться на нее, и я такъ — сказать исповѣдывалъ ей все, что только было у меня на сердцѣ. Ей былъ извѣстенъ каждый уголокъ души моей. Она да Господь знали всѣ мои мысли. А она — она была для меня словно родное дитя, словно взятая изъ гнѣзда птичка, которую я приручилъ къ себѣ. Стоило мнѣ только взглянуть на нее — и она уже знала, о чемъ я думаю, чего я хочу.
Когда она начнетъ, бывало, цѣловать меня, я словно купаюсь въ меду, а тутъ она еще возьметъ да и укуситъ меня, точно змѣя.
Я былъ счастливъ… онъ улыбнулся. — То есть это я теперь, когда думаю объ этомъ, вижу, что я былъ счастливъ; тогда я не сознавалъ этого. Но чтобы это могло когда нибудь перемѣниться — этого я не могъ и представить себѣ.
Вотъ, скажу я вамъ, опять пришла весна. Съ нѣкотораго времени я началъ замѣчать перемѣну. Катерина какъ будто бы немного вздернула носикъ.
Разъ вечеромъ привожу я поить лошадей. Это было у колодца за ивами. Она не шла. Это еще въ первый разъ пришлось мнѣ ждать ее. Вдругъ она показалась на лугу, нарядная что твоя птичка, съ ведрами на плечахъ. Она пѣла; вотъ эта пѣсенка, я какъ теперь ее слышу:
Ne toho jdu do cerkovci, Bohu ze molyty,
Lys toho jdu do cerkovci, na lubka dyvity:
Oj pydu ja do cerkovci, stanu pid obrazy
Podywliu ze raz na popa, na lubka try razy.
(Не за тѣмъ хожу я въ церковь, чтобъ молиться Богу, а только за тѣмъ, чтобъ любоваться на милаго; войду въ церковь, подойду къ образамъ, разъ взгляну на попа, а на милаго три раза).
Она такъ весело пѣла, она ликовала словно жаворонокъ, а меня разбирала такая грусть. Ужь какъ я цѣловалъ ее, какъ я обнималъ ее!.. Я не сказалъ ей ни одного худаго слова — а она ничего не могла мнѣ сказать хорошаго, поскорѣе нагнулась, наполнила свои ведра, я подалъ ихъ ей, она повѣсила ихъ на коромысло и опять сѣла.
— Что это будетъ? сказала она, — играя кончикомъ ноги въ водѣ. — Нельзя же мнѣ не сказать тебѣ этого: баринъ гоняется за мною.
— Баринъ? сказалъ я, почти испугавшись.
Она слегка кивнула головою.
— Онъ называетъ меня своей любушкой, беретъ меня за талію, а разъ даже поцѣловалъ меня.
Я разсердился и топнулъ ногою.
— Только смотри, не прибей меня! вскричала она. — Онъ сулитъ мнѣ хорошія платья, дорогіе каменья, а теперь у меня часто не на что купить ленточки; я могла бы ѣздить въ его каретѣ съ четырьмя лошадьми, какъ какая нибудь барыня, но я этого не хочу.
Она все еще не смѣла поднять глазъ.
— Взгляни на меня, сказалъ я.
Она повиновалась, но глаза ея были такіе испуганные, такіе странные.
— Я не слушаю, когда онъ со мною говоритъ, съ живостію продолжала она, — да еще грожусь побить его, когда онъ вздумаетъ цѣловать меня.
— Такъ онъ цѣловалъ тебя, сказалъ я, — а ты его не побила?
— Я не хочу его! вскричала она опять: — онъ это знаетъ и мститъ намъ за это. Мой отецъ никакъ теперь не угодитъ ему; онъ отниметъ у насъ хозяйство и выгонитъ насъ изъ деревни, какъ воровъ, какъ нищихъ.
— Этого онъ не смѣетъ, успокоивалъ я ее. — Перестань трусить. Гдѣ Богъ благословляетъ, тамъ чортъ ничего ужь не можетъ сдѣлать. Не бойся, моя душечка, моя милушка, моя перепелочка! Развѣ ты не любишь меня? Держись крѣпко — и все пройдетъ.
Тутъ она принялась плакать, да такъ жалобно, что у меня разрывалось сердце.
— У меня не хватитъ силъ! вскричала она.
Въ эту минуту изъ зеленой травы поднялся жаворонокъ.
— Жаворонокъ летитъ, сказала она, — онъ летитъ въ небо… О, еслибъ я могла улетѣть съ нимъ.
— Пожалуйста, не говори глупостей! вскричалъ я. — Останься со мною.
— Этого не будетъ, возразила она, вздыхая и утирая слезы. — Я не выдержу.
Моя лошадь дернула меня, какъ будто бы хотѣла мнѣ что-то сказать; я погладилъ ее, и у меня выступили на глазахъ слезы.
— Какъ же тебѣ быть? сказалъ я. — Никто не можетъ идти противъ своей натуры.
Катерина тѣмъ временемъ разсматривала себя въ водѣ. О, какъ она была хороша! Ея лицо выглядывало изъ качающагося зеркала словно лицо русалки, противъ которой никто не устоитъ.
— Останешься ли ты мнѣ вѣрна?.. спросилъ я ее тихонько.
Мною овладѣла ужасная тоска, я боялся потерять ее, разстаться съ нею. Я готовъ былъ на колѣняхъ просить ее: «останься со мною!» Но… пусть Господь Богъ ее проститъ.
— Я не оставлю тебя! вскричала она и упала мнѣ на грудь. — О, еслибъ я была хороша какъ свѣтлая утренняя заря, я сіяла бы надъ всѣми полями, никогда не потухала бы — а то я не знаю, что ему во мнѣ нравится: мы гораздо больше подходимъ другъ къ другу, я и ты. Не правда ли, Балабанъ?
Я кивнулъ головою и ушелъ съ лошадьми, не говоря ни слова".
Старый служака остановился, во время разсказа онъ выпустилъ трубку; тутъ онъ постучалъ по крышкѣ, поковырялъ внутри трубки ножемъ, такъ что зола вылетѣла вонъ, и набилъ ее свѣжимъ табакомъ. Тогда онъ приложилъ къ висѣвшему у него за поясомъ кремню кусочекъ губки и началъ выбивать ножемъ огонь. Искры полетѣли; тлѣющую губку, которая издала отъ себя какой-то пріятный горькій запахъ, онъ бросилъ въ трубку и нѣсколько разъ затянулся.
«Я еще разъ говорилъ съ нею, продолжалъ онъ. — Я пришелъ тогда въ ея хижину. Старикъ былъ на барщинѣ. Мы были одни. Когда я сталъ обнимать ее, она задрожала и заплакала такъ, что у меня выступила на губахъ кровь. Вдругъ она разсмѣялась.
— Подумай-ка, еслибъ вмѣсто тебя, у меня былъ теперь баринъ, важный, богатый баринъ, обратилась ко мнѣ Катерина, — еслибъ онъ сталъ такъ вздыхать передо мною и ворочать глазами какъ ты, вотъ-то было бы славно!..
Говоря это, она положила обѣ руки на затылокъ, откинула назадъ голову и устремила глаза въ потолокъ, точно во снѣ, говорю я вамъ. — Вотъ-то было бы удовольствіе! пробормотала она, — баринъ! Другихъ женщинъ онъ бьетъ плетью, какъ собакъ, а у меня — у меня онъ цѣлуетъ руки. Ты не вѣришь этому?
О! Я вѣрилъ этому какъ нельзя больше. Она видѣла, что я чуть не плакалъ — и ей стало жалко; она приподняла у меня на лбу волосы и разсмѣялась. Я продолжалъ молчать, тогда она вдругъ встала и принялась расчесывать себѣ волосы.
— Что съ тобою?! вскричала ока. — Не раздражай меня, или… ея глаза сверкнули гнѣвомъ.
— Катерина, сказалъ я, — подумай о вѣчности!»
Коланко повернулся на мѣстѣ и съ состраданіемъ взглянулъ на стараго служаку.
«О ней-то я и думаю, возразила она. — Здѣсь мы живемъ короткое время, а тамъ вѣчно».
— Ты. конечно, не повѣрилъ ей? перервалъ старикъ разскащика.
«Она подсѣла ко мнѣ, продолжалъ старый служака. — Что сказалъ бы ты, Балабанъ, начала она, — еслибъ я здѣсь отдала себя барину, а тамъ — тебѣ? Тамъ и я тоже буду чистымъ духомъ. Здѣсь я ничто. Здѣсь я такая же женщина, какъ и всѣ.
Она прищурила глаза и такъ плутовски засмѣялась своими алыми губками, что меня морозъ подралъ по кожѣ.
— Еслибъ у тебя была усадьба, сказала она, — еслибъ ты могъ держать для меня служанокъ и батраковъ, карету, четырехъ лошадей, еслибъ ты могъ возить мнѣ изъ города дорогіе камни и соболи, такіе какъ носятъ барыни, — да, еслибъ ты даже остался мужикомъ, да только у тебя были бы деньги я никого больше не любила бы, кромѣ тебя, кромѣ одного тебя. Ты для меня самый милый на свѣтѣ человѣкъ.
Она обняла меня за шею, плакала и цѣловала меня. У меня въ груди какъ будто бы все замерло, такъ мнѣ было горько.
Я былъ словно преступникъ, котораго заковали въ цѣпи, а потомъ повѣсятъ и который потерялъ всякую надежду на спасеніе.
— Знаешь ли что? проговорилъ наконецъ я, — я уйду къ гайдамакамъ, я сдѣлаюсь разбойникомъ, для того чтобъ у тебя были дорогіе камни, золото и серебро, собольи и горностаевыя шубы.
— Зачѣмъ? сказала она и покачала головою. — Рано или поздно, а тебя все-таки поймаютъ и повѣсятъ на висѣлицѣ, — а отъ барина я получу все такъ, что у него ни одинъ волосокъ на головѣ не шелохнется. Разсуди самъ, не лучше ли это?
— Ты черезъ-чуръ добра, возразилъ я.
— Разумѣется, вскричала она, — я не хочу, чтобы ты изъ-за меня умеръ. При этомъ она взяла меня за шею и долго цѣловала меня въ мокрыя отъ слезъ вѣки. Въ это время вошелъ отецъ, посмотрѣлъ на насъ и поставилъ цѣпъ въ уголъ. Я поговорилъ съ нимъ изъ вѣжливости нѣсколько минутъ и за тѣмъ вышелъ; это было вечеромъ, на дворѣ было тихо, небо сверкало, Катерина шла возлѣ меня, мы оба молчали, потомъ я пошолъ скорѣе, она отстала, а я сталъ свистать, хотя мнѣ этого и не хотѣлось.
Все это было за долго до 1848 года, надобно вамъ сказать. Тогда еще существовало крѣпостное право и барщина — и крестьянину не мало приходилось выносить отъ барина.
Въ это время я былъ отправленъ на нѣсколько дней съ обозомъ соли. Это было противъ положенія[2], противъ всякаго права, но я молчалъ — это было не хорошо. Это было несчастіе — и вотъ тутъ-то и началась для меня бѣда. Не слѣдуетъ ничего дѣлать изъ слабости. Такой человѣкъ, который дѣйствуетъ противъ своего усмотрѣнія, своей воли, своего чувства, будетъ потомъ небреженъ въ исполненіи своего долга и безчестенъ. Ну да слава Богу, я во время исправился. Долгъ прежде всего — вотъ что».
— Да что же слѣдовало-то тогда тебѣ дѣлать? спросилъ недовольнымъ голосомъ картонный человѣкъ.
— Тяжелое это было время! вскричалъ Коланко и вздохнулъ жалобно. — Станешь ты, бывало, говорить о своихъ правахъ, а отвѣчаютъ тебѣ палкой. Худыя времена. Вы, ребята, знаете объ этомъ далеко не все.
— Ну, и что же случилось, когда тебя отправили съ обозомъ? быстро спросилъ я, зная, что когда наши крестьяне начнутъ разсказывать про времена барщины, то этому не будетъ конца.
"Я долго не возвращался домой; а когда возвратился, то откуда только бралась у управителя для меня работа, — а Катерина боязливо избѣгала меня. Наконецъ я встрѣтилъ ее въ церкви, мы совершенно случайно столкнулись другъ съ другомъ. У ней былъ шелковый платокъ на головѣ, а шея сверху до низу обвита кораллами; на ней была новая овечья шуба, отъ которой пахло за двадцать шаговъ. Едва она взглянула мнѣ въ лицо какъ побѣлѣла, словно только что вычищенный шорный приборъ.
— Ты хороша, сказалъ я ей. — А гдѣ же мой головной платокъ?
— Ищи его! вскричала она, полугнѣвно, полубоязливо.
Я взглянулъ на нее.
— Ужь не задумалъ-ли ты чего-нибудь противъ меня? вскричала она.
— О, нѣтъ! отвѣчалъ я: — ступай своей дорогой!
Меня иногда посылали въ лѣсъ рубить дрова. Мнѣ хорошо было тамъ. Когда вѣтеръ шумя проносился надъ вершинами и гнулъ къ землѣ стебли, дятелъ долбилъ въ стволы и надо мною въ воздухѣ стоялъ коршунъ, шевеля по временамъ своими крыльями и вскрикивая, я лежалъ на спинѣ, смотрѣлъ на небо — и у меня уже не болѣло сердце. Часто на меня нападала тоска; я вырылъ подъ кореньями дуба яму, складывалъ туда гроши за грошами — я сбирался купить себѣ ружье. Это длилось долго.
Во время рубки деревьевъ я встрѣтился съ старою Бригитою, она пришла сюда изъ Тулавы за тимьяномъ и увидя меня всплеснула руками.
— Ты рубишь здѣсь деревья, Балабанъ, вскричала она, — а баринъ въ это время взялъ себѣ въ любовницы твою Катерину.
— Что ты говоришь! возразилъ я. — Она у него въ домѣ?
— Конечно. Господи Боже мой, вотъ-то была исторія, продолжала она разсказывать: — ключницѣ пришлось убираться какъ можно скорѣе, баринъ прогналъ ее. Теперь командуетъ эта Катерина. Приношу, я на кухню грибы, гляжу, а она тутъ; вся голова у ней словно въ бумажныхъ колбасахъ, какъ у барыни, и длинное предлинное платье, и куритъ она сигару, словно важный баринъ. Тутъ я взглянула на нее, а руки не поцѣловала. «Развѣ ты не знаешь, что слѣдуетъ дѣлать съ моей рукой?» вскричала она. «Такъ вотъ же тебѣ!» Да какъ хлопнетъ меня по щекѣ, да еще не одинъ разъ, а два раза.
Вотъ что разсказала мнѣ старуха, а потомъ стала, разсказывать, что Катерина живетъ теперь какъ барыня и одѣвается какъ княгиня, ѣстъ на серебрѣ, ѣздитъ на лошадяхъ и велитъ колотить людей, сколько ея душѣ угодно. «На то она и любовница!» сказалъ я.
"Я, надобно вамъ сказать, былъ тогда въ лѣсу одинъ; вотъ и пришло мнѣ на умъ, прости Господи мое согрѣшеніе, сдѣлаться разбойникомъ, гайдамакомъ, который поджигаетъ господскія усадьбы, а дворянъ прибиваетъ гвоздями за руки и за ноги къ овинамъ, какъ хищныхъ птицъ. Но совѣсть не давала мнѣ покою, — и вездѣ куда я ни шолъ и гдѣ я ни оставался, слышался голосъ, который говорилъ мнѣ: «Чего ты хочешь, ты, крестьянинъ и сынъ крестьянина? Что ты станешь дѣлать съ ружьемъ? Или ты одинъ хочешь вести войну съ людьми? — Тогда я успокоивался и кончилъ тѣмъ, что остался въ деревнѣ, но вотъ на что я рѣшился: исполнятъ только мою обязанность и не выноситъ ничего противъ моего права.
Вотъ тутъ-то я встрѣтился съ Колапко, который катался по снѣгу, какъ привязанная на цѣпи собака. Моя Катерина велѣла отколотить его палкой, за то что не поклонился ей почтительно, какъ она требовала этого, и вотъ тутъ-то онъ и сталъ говорить со мною и разсказалъ».
— Представьте вы себѣ, съ жаромъ вскричалъ старикъ, — она командовала тогда какъ настоящая барыня, да еще и больше. Знаемъ мы, какъ обращались тогда такіе господа съ своими женами! Двухъ учителей выписалъ для нее баринъ изъ города, одинъ былъ французъ. Она выучилась всему, чему только учатъ писцовъ или людей духовнаго званія; каждую недѣлю получала она по почтѣ кипу книгъ, все читала она, и газеты, тоже. Въ комнатѣ у нея стоялъ какой-то особенный ящикъ изъ отличнѣйшаго дерева; она выучилась разыгрывать цѣлую музыку; люди стояли у ней по вечерамъ подъ окошками и слушали.
Монголъ плутовски засмѣялся и сталъ шарить полѣномъ въ огнѣ.
— Жизнь имъ, подумаешь! Такіе люди даже и не помышляютъ о Божескомъ правосудіи, пробормоталъ онъ.
Старикъ закашлялся, и въ груди у него заворчало какъ у сердитаго кота.
Старый служака мрачно глядѣлъ впередъ; лицо его не выражало никакого участія кътому, что онъ слышалъ; оно было безотрадно и какъ бы оцѣпенѣло.
Мальчикъ взглянулъ на Монгола, не скрывая своего удивленія.
— Что ты таращишь на меня глаза? спросилъ Монголъ и сдвинулъ свое жолтое лицо съ жолтымъ маленькимъ носомъ съ огромными ноздрями, такъ что на немъ образовались глубокія складки.
— Какъ это ты умудряешься, дядя Монголъ, сказалъ мальчикъ, — чтобъ дождь не вливался тебѣ въ носъ!
Весь кружокъ засмѣялся, Монголъ поймалъ мальчика за ухо, слегка потянулъ его къ себѣ и потомъ также тихо выпустилъ.
— Жалко тебѣ было твоей возлюбленной? спросилъ я отставнаго солдата. — Горько было тебѣ тогда?
«Да, какъ вамъ сказать, отвѣчалъ онъ, покуривая изъ своей трубки, — я и не думалъ мстить ей, но всякій разъ какъ мнѣ приходилось имѣть дѣло съ господскими людьми, мною овладѣвалъ страшный гнѣвъ. Мнѣ захотѣлось быть чѣмъ-нибудь получше — и я выучился читать и писать, а также и считать. Я былъ слишкомъ великъ чтобъ ходить въ школу, поэтому и сталъ учиться у дьячка, которому я носилъ за это то курочку, то жирнаго гуська, а то и контрабанднаго табаку изъ Цигета. Чего я только не перечелъ тогда. Прочелъ священное писаніе, житія святыхъ, исторію царя Ивана Грознаго, грамоты императрицы Маріи Терезіи, императора Іосифа и императора Франца, прочелъ также, нѣсколько законовъ и сталъ писать крестьянамъ просьбы, которыя они подавали въ уѣздный судъ. Въ цѣломъ округѣ не было никого кто бы съумѣлъ бы такъ сильно возстановить народъ противъ дворянства, противъ этихъ господъ, этихъ поляковъ, какъ я. Въ одной нашей деревнѣ заводилось больше тяжебъ чѣмъ въ цѣлой Галиціи — и все это писалъ я.
Когда господинъ староста дѣлалъ объѣздъ, ему вездѣ попадались люди съ жалобами — и ни одно-то дѣло не обходилось безъ меня. Гдѣ я могъ ограничить хоть сколько нибудь самовластіе помѣщика, я это дѣлалъ. Мое сердце ликовало при этомъ какъ голубь. Они, конечно, называли меня писакой и грозили мнѣ, но всѣ боялись меня и никто не рѣшался предпринять что-нибудь противъ меня».
— Онъ колотилъ барскихъ казаковъ[3], вскричалъ, съ громкимъ смѣхомъ Монголъ. — Онъ безо всякой причины колотилъ ихъ въ шинкахъ и на дорогѣ, вездѣ гдѣ только они ему не попадались. «За то что вы барскіе угодники!», кричалъ онъ имъ при этомъ. — Но подумай…. — Вы-то подумали-ли, что вы дѣлаете? Съ барскаго двора вы или нѣтъ? — Но…-- Вы хотите отпереться…-- Нѣтъ! — Ну такъ вы заслуживаете. — Да, но еслибъ всякій, кто заслуживаетъ удары, получалъ ихъ, милый, кричали казаки, — то черезъ годъ не осталось бы ни одного орѣховаго дерева въ государствѣ, столько палокъ тебѣ понадобилось бы.
Старый служака засмѣялся.
«Кончилось тѣмъ, что управляющій позвалъ меня къ себѣ, продолжалъ онъ, — обругалъ меня возмутителемъ крестьянъ, писакой, бунтовщикомъ, гайдамакомъ.
— На скамейку его! закричалъ онъ изо всѣхъ силъ такъ, что лицо налилось кровью, и спрятался за другихъ.
— Какъ бы не такъ, заговорили казаки, — да онъ убьетъ на смерть каждаго, кто только подступится къ нему. И никто не осмѣливался наложить на меня руку.
Тогда управляющій съ пѣной у рта, съ разлетѣвшимися по сторонамъ волосами, съ побѣлѣвшими отъ злости глазами, самъ кинулся на меня съ палкой. Я схватилъ его за руку и отвелъ ее назадъ, такъ что она затрещала какъ трубочная головка, когда ее вертишь кругомъ и она пускаетъ изъ себя табачный сокъ.
Беру у него тихонько палку, ставлю ее въ уголъ, само собою разумѣется самымъ наивѣжливымъ образомъ, вѣдь это все-таки было начальство.
Послѣ этого меня было совсѣмъ оставили въ покоѣ, какъ тутъ чортъ дернулъ меня встрѣтиться на улицѣ съ моей барыней-любовницей. Ея карета завязла въ грязи, кучеръ сидѣлъ на козлахъ и что было мочи колотилъ лошадей. Когда она увидала меня, то бросилась въ уголъ, прижалась тамъ какъ кошка, и задрожала. Я посмотрѣлъ на нее.
— Эй, малый, помоги намъ! закричалъ кучеръ.
Я помогъ, вытащилъ маленькую карету изъ грязи и толкнулъ ее впередъ, потомъ взялъ кнутъ у кучера и нѣсколько разъ стегнулъ его — за то что онъ такъ дурно везъ „барыню“.
Съ этого дня она не имѣла покоя, я знаю это; поэтому-то она и велѣла записать меня въ солдаты».
— Ей стыдно было имѣть его передъ глазами, подтвердилъ Коланко, — вотъ она и отдала его въ солдаты.
"Въ это время наше село ставило рекрутовъ, продолжалъ старый служака. — Казаки потащили меня на барскій дворъ, тамъ стоялъ деревянный столбъ, меня раздѣли до нага, смѣряли, лекарь постучалъ мнѣ въ грудь, заглянулъ мнѣ въ ротъ, потомъ меня записали, и все было кончено; моя мать стояла на колѣняхъ передъ управляющимъ, у моего отца тихо катились по щекамъ слезы, а та стояла у окна и смотрѣла безъ жалости какъ я стоялъ тамъ жалкій, безпомощный, въ томъ видѣ какъ Богъ создалъ меня. Я плакалъ отъ бѣшенства, да что проку-то въ этомъ! Денегъ у меня не было. Меня тутъ же на мѣстѣ заставили присягнуть и надѣли на меня казенную фуражку. Я сталъ солдатъ. Когда мы уходили, всѣ плакали намъ вслѣдъ, и рекруты тоже плакали. У каждаго изъ нихъ былъ на груди крестъ и маленькій мѣшочекъ съ землею, которую онъ выкопалъ подъ порогомъ своей избы. Барабанъ забилъ, капралъ отдалъ приказъ маршировать, мы шли какъ собаки на сворѣ; они всѣ пѣли пѣсню — и какая же это была печальная пѣсня! Я шелъ тихо, и вотъ когда мы шли такимъ образомъ все дальше да дальше, а деревня лѣсъ и церковь изчезли изъ глазъ нашихъ и я уже не видалъ ничего своего, — я сталъ обдумывать все что было и подумалъ: «Хорошо, ты служишь теперь императору; покрайней мѣрѣ ты знаешь, кому ты принадлежишь».
— А каково тебѣ было въ солдатахъ? спросилъ я его.
«Хорошо, сударь, отвѣчалъ старый служака, и въ глазахъ его блеснуло удовольствіе, — Хорошо. Отъ меня вѣдь требовали только то, что было моей обязанностію, ни больше, ни меньше, и я охотно дѣлалъ это. Теперь я могъ по крайней мѣрѣ считать себя человѣкомъ. Сперва пришли мы въ Коломею, стали учиться ружейнымъ пріемамъ, сперва по одиночкѣ, а потомъ вмѣстѣ съ другими. Когда я выучился этому — вотъ тутъ-то я возгордился и началъ желать войны.
Вмѣстѣ съ этимъ я убѣдился тутъ, въ уѣздномъ городѣ, что есть на свѣтѣ порядокъ; насъ держали строго, но справедливо. Тутъ не было незаслуженнаго наказанія и незаслуженной награды — и люди въ городѣ смотрѣли на солдатъ какъ бы съ уваженіемъ. А когда я стоялъ на караулѣ передъ уѣзднымъ судомъ и слушалъ крестьянъ, какъ они между собою разговаривали и какъ они находили себѣ тутъ защиту и помощь противъ поляковъ, тогда я взглянулъ на находившагося надъ воротами орла и подумалъ въ душѣ: „ты конечно птица не большая и у тебя не большія крылья, но все таки они довольно велики для того, чтобъ защитить цѣлый народъ“.
Когда мы послѣ этого маршировали на плацъ-парадѣ и у насъ надъ головами развѣвалось знамя съ чорнымъ орломъ, стоило только мнѣ взглянуть на него — и у меня становилось весело на сердцѣ.
Мы жили въ полку какъ дома въ общинѣ, всѣ для одного и одинъ для всѣхъ; честному человѣку мы помогали, а негодяевъ накалывали промежь себя. Ночью, когда офицеры и господа фельдфебеля спали у себя на квартирахъ, мы собирались безо всякаго шума въ кучу и творили судъ надъ воромъ, обманщикомъ, шулеромъ, пьяницей, которые вредили ротѣ и безчестили ее, и мы дѣйствовали гораздо успѣшнѣе господина профоса съ его палкой и кандалами.
Такъ прошелъ годъ, а пожалуй и слишкомъ; тутъ мы надѣли однажды свои ранцы и отправились въ Венгрію, изъ Венгріи въ Богемію, а изъ Богеміи въ Штейермаркъ. Вотъ такимъ-то образомъ, служа въ солдатахъ, и увидишь съ теченіемъ времени различныя земли, которыя всѣ принадлежатъ нашему императору, и различныхъ людей, — и станешь скроменъ, увидишь, что дома не все обстоитъ наилучшимъ образомъ. Я увидалъ тамъ больше благосостоянія, больше правосудія, человѣчности и цивилизаціи[4], чѣмъ у насъ. Я научился уважать нѣмцевъ и чеховъ, которые, говорятъ на языкѣ, похожемъ на нашъ.
Я видѣлъ святаго Непомука въ его серебряномъ гробу и видѣлъ также скалы, въ которыя заперли короля, и каменный мостъ съ изображеніями различныхъ святыхъ, откуда бросили его въ воду, а надъ его головой всплыли на волнахъ пять пламенѣющихъ звѣздъ. Въ Штейермаркѣ я видѣлъ людей, у которыхъ было по двѣ шеи».
Эта наивная этнографія стараго служаки вызвала у меня невольную улыбку. Онъ замѣтилъ это и замолчалъ.
— Я помню, какъ ты пришелъ къ намъ въ первый разъ въ отпускъ, замѣтилъ Коланко съ чувствомъ нѣкотораго удовольствія. — Бѣлый сюртукъ съ голубыми отворотами дьявольски шелъ къ тебѣ. Женщины слѣдили за тобой глазами и шептались. Моя старуха говорила тогда, что Балабанъ — самый красивый мужчина на десять миль кругомъ, — а она, какъ извѣстно, знала въ этомъ толкъ. Но онъ не хотѣлъ и слышать о женщинахъ.
«Вы вѣдь знаете, сударь, обратился ко мнѣ старый служака, — что въ тѣ времена нашъ солдатъ чуть не плакалъ, отправляясь въ отпускъ. Онъ оставлялъ дома рабство, барщину, произволъ, нужду, и привыкнувъ къ порядку, закону и благопристойности, возвращался опять къ нуждѣ и насилію. Когда дѣлали перекличку желающимъ идти въ отпускъ, вся рота стояла въ молчаніи, только я — ужь не знаю, что мнѣ вспало на умъ — выступилъ впередъ и вызвался на это. Всѣ взглянули на меня. Ну да будетъ объ этомъ! довольно того, что меня отправили въ отпускъ.
— Я пришолъ домой, къ отцу. Когда я вошелъ къ нему въ сѣрой солдатской шинели и деревянной каскѣ на головѣ, онъ устремилъ на меня глаза и поднялъ дрожащую руку къ своимъ сѣдымъ волосамъ. Я поцѣловалъ ему руку.
— Это хорошо, что ты тутъ, сказалъ онъ.
Тутъ пришла мать, вскрикнула и засмѣялась такъ, что у ней посыпались изъ глазъ слезы. Я разсказалъ имъ про полкъ и про тѣ земли, гдѣ я стоялъ, а они разсказали мнѣ про деревню и крестьянъ. Пришли сосѣди, много вина было тогда выпито.
Я былъ ко всему равнодушенъ. Я бродилъ по деревнѣ какъ больной. Никто не заговаривалъ со мною. Я тоже молчалъ и полагалъ, что помѣщикъ прогналъ отъ себя Катерину, потому что все было тихо. Съ другой стороны думалось мнѣ, что если она еще при немъ, то все-таки это скоро случится. Я желалъ этого, не знаю почему, — а кажется, какое бы мнѣ было дѣло до нея
Часто я желалъ бы видѣть ее въ нуждѣ, въ несчастіи и позорѣ, я помогъ бы ей тогда.
Никго не произносилъ ея имени — и я не рѣшался спросить объ ней. Въ воскресенье, во время обѣдни, я взглянулъ какъ-то на хоры — и какъ вы думаете, кого я увидалъ тамъ? Мою Катерину на барскомъ мѣстѣ. Какъ хороша была она!.. далеко лучше, чѣмъ въ прежнее время, но вмѣстѣ съ этимъ и какъ блѣдна, какой у нея былъ болѣзненный видъ, — она казалась утомленною, а глаза у нея были такіе большіе и темные, какъ у умирающей».
Лицо стараго служаки освѣтилось какимъ-то страннымъ тихимъ свѣтомъ.
«Кровь застыла во мнѣ, продолжалъ онъ.
— Кто эта прекрасная дама? спросилъ я одного мальчика, который не зналъ меня.
Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на меня и сказалъ: — это барыня, жена нашего помѣщика.
Баринъ въ самомъ дѣлѣ женился на ней, законнымъ образомъ, передъ олтаремъ. Ну что же, онъ хорошо сдѣлалъ, и она стала моей барыней».
Старый служака улыбнулся.
— Я могъ бы встрѣчаться съ нею каждый день, продолжалъ онъ. — Да какой изъ этого вышелъ бы толкъ! Вотъ я и пошелъ работать въ другую деревню. Тѣмъ все и кончилось.
Старый служака замолчалъ, руки у него опустились, онъ устремилъ глаза на огонь, его смуглыя черты приняли прежнее выраженіе строгости и равнодушія, а большіе глаза загорѣлись тихимъ свѣтомъ. Всѣ молчали. Кругомъ царствовала глубочайшая тишина.
— Больше ничего и не было? спросилъ я черезъ нѣсколько минутъ.
— Да, застѣнчиво отвѣчалъ старый служака.
— Это правда, сказалъ я, — въ твоей исторіи дѣйствительно нѣтъ ничего особеннаго. Это случается всякій день и со всякимъ; но что особенное въ твоей исторіи — это ты самъ. Тебѣ никогда не хотѣлось мстить?
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ. — Да и за что? Это въ натурѣ вещей. Кому же сталъ бы я мстить за то, что я мужчина, а она женщина?
Его отвѣтъ поразилъ меня и еще болѣе увеличилъ мое участіе къ нему.
— Такъ ты никогда и не получилъ удовлетворенія? сказалъ я.
— Ну нѣтъ, отвѣчалъ онъ послѣ нѣкотораго размышленія, — это было въ сорокъ шестомъ году; я былъ тогда въ отпуску; въ это время произошло польское возстаніе, навлекшее ужаснѣйшія бѣдствія на нашу страну. Итакъ, это происходило въ послѣднихъ числахъ февраля; зима стояла жестокая. Въ эту ночь особенно много выпало снѣгу, всѣ улицы и дороги были занесены. Или нѣтъ, это случилось нѣсколько позже. Въ эту минуту у меня какъ-то странно все мѣшается въ головѣ. Я не съ того началъ. Вотъ какъ это было. Уже давно замѣчалась у насъ какая-то тревога; помѣщики разъѣзжали взадъ и впередъ, носились слухи о спрятанномъ гдѣ-то оружіи.
"Въ тулавскомъ шинкѣ собралось не мало-таки крестьянъ, въ томъ числѣ и судья, какъ вдругъ является туда нашъ помѣщикъ и держитъ крестьянамъ такія рѣчи: — Кого вы будете держаться: насъ, дворянъ, или кого другаго? Если вы желаете стоять за насъ, то собирайтесь сегодня ночью у церкви, я достану для васъ ружья и пойду съ вами!
Въ отвѣтъ на это судья сказалъ ему: «Мы ни подъ какимъ видомъ не станемъ стоять за васъ, а за Господа Бога и за нашего императора». Тутъ помѣщикъ удалился, а судья обратился къ народу съ слѣдующею рѣчью: "Смотрите, чтобъ никто изъ васъ не вздумалъ стоять за этихъ живодеровъ и вступать съ ними въ союзъ! "
Нашъ помѣщикъ, тотъ самый, что женился на моей Катеринѣ, прислалъ въ шинокъ грамоту. Всѣ посмотрѣли на нее, но никто не могъ прочесть. Тогда судья сказалъ: "Позовите Балабана, онъ такъ-сказать старый солдатъ, ему извѣстно, какъ за это приняться. Вотъ и позвали меня, и я прочелъ имъ грамоту.
Вверху было написано: Ко всѣмъ полякамъ, которые умѣютъ читать.
Тутъ я не могъ удержаться отъ смѣха, потому что, во первыхъ, тутъ не было ни одного поляка, а ни вторыхъ, ни одного человѣка, кромѣ меня, который умѣлъ бы читать. Тутъ было написано — вы вѣдь не забыли, конечно, этихъ комедій, которыя тогда разыгрывались — тутъ было написано: «Крѣпостное право и барщина обязаны своимъ происхожденіемъ только насилію и неправдѣ, но ему что въ прежнія времена всѣ люди были равны, и дворяне были точно такими же поселянами какъ и мы, а потомъ присвоили себѣ господство надъ нами и наконецъ продали всю страну москвитянамъ, Пруссіи и императору, чиновники котораго, вмѣстѣ съ дворянами, такъ обираютъ крестьянина, что онъ едва можетъ утолять свой голодъ и прикрыться жалкимъ кускомъ холстины, императоръ не имѣетъ никакого понятія о польскомъ крестьянинѣ, онъ продаетъ ему по дорогой цѣнѣ соль и табакъ, для того чтобъ ему было на что повеселиться въ Вѣнѣ. Помощь можетъ придти отъ одного только Бога; для этого надобно, чтобъ всѣ вы во всей странѣ возстали и схватились за оружіе. Дворяне сознаютъ свою неправду и желаютъ соединиться съ поселянами противъ императора и выгнать изъ нашего отечества нѣмецкихъ чиновниковъ».
Въ этой грамотѣ было довольно много правды — и эта правда намъ понравилась, «но», говорили мы между собою, "это не такъ; чистая комедія! кто же. и совершаетъ надъ нами насиліе, какъ не дворяне, — и если мы у кого находимъ себѣ защиту отъ нихъ, то у нѣмецкихъ чиновниковъ и нашего императора, " и о полякахъ никто и слышать не хотѣлъ.
— Если вы послѣдуете за дворянами, сказалъ я, — они станутъ тогда пахать вами, крестьянами, какъ пашутъ теперь вашими волами. Но на всякой случай, мы все-таки соберемся сегодня ночью въ шинкѣ.
Вотъ наступила и ночь.
Я уже говорилъ, что зима была жестокая, а въ эту ночь выпало особенно много снѣгу, все было занесено, не видать было ни одной улицы, ни одной дорожки; въ эту бѣлую, свѣтлую ночь одни только лѣса стояли словно черныя стѣны.
Мы собрались въ шинкѣ, и каждый принесъ съ собою свой цѣпъ или косу. Было около полуночи, я взялъ нѣсколько крестьянъ и образовалъ дозоръ. Что тутъ было воплю и плачу со стороны крестьянъ! всѣ боялись, какъ бы это не кончилось худымъ. Но я ободрилъ ихъ. "Если мы будемъ мужественны и дадимъ надлежащій отпоръ, « сказалъ я имъ, „то тамъ нечего бояться этихъ бунтовщиковъ.“ Тутъ пріѣхало нѣсколько саней съ дворянами, арендаторами и другою сволочью, которые ѣхали на барскій дворъ. Завидѣвъ насъ, они остановились, и одинъ изъ нихъ всталъ и закричалъ, что мы должны примкнуть къ нимъ, что революція началась, дворяне дарятъ крестьянамъ свободу, освобождаютъ ихъ отъ барщины, и намъ слѣдуетъ напасть на императорскую кассу и жидовъ.
— Здѣсь нѣтъ измѣнниковъ! вскричалъ я. — Мы здѣсь стоимъ за Бога и императора.
Я еще не кончилъ, какъ поляки выстрѣлили въ насъ; двѣ дробинки попали мнѣ въ животъ, а одному крестьянину пуля угодила въ ногу. Я закричалъ крестьянамъ: „Впередъ!“ Мы окружили поляковъ со всѣхъ сторонъ, вырвали ихъ изъ саней и взяли ихъ всѣхъ въ плѣнъ; одному, который оборонялся, я нанесъ ударъ въ голову, больше никто не былъ раненъ. Тутъ стали стрѣлять у шинка, я кинулся туда со всевозможною поспѣшностію, но когда я туда пришелъ, то и тамъ все уже было кончено. Дворянинъ Бобровскій лежалъ въ крови на снѣгу, а нашъ помѣщикъ стоялъ въ серединѣ крестьянъ, которые нападали на него со всѣхъ сторонъ; они убили бы и его, еслибъ я не пришелъ, у него уже лила кровь изъ головы. Я спасъ его».
— Ты?
«Я, сударь. Мнѣ было жалко, признаюсь откровенно, что крестьяне не убили его; но коль скоро я былъ тутъ, я не могъ допустить этого. Поляки сказали бы, что это сдѣлано изъ мести за Катерину, и это бросило бы черную тѣнь на наше дѣло.
Мы связали его по рукамъ и по ногамъ, точно такъ же какъ и другихъ, бросили ихъ въ ихъ собственныя сани и отвезли всю эту дворянскую сволочь въ уѣздный судъ, въ Коломею, гдѣ я и сдалъ двадцать дворянъ, ихъ деньги, ихъ часы и кольца, все что при нихъ было. О! вотъ-то было славное дѣло, сударь! Война бѣдныхъ людей противъ ихъ утѣснителей, и какой при этомъ вездѣ порядокъ: на всѣхъ перекресткахъ наша стража, крестьяне въ разорванныхъ холстинныхъ кафтанахъ являлись въ окружной судъ, вынимали изъ-за пазухи тысячи и передавали ихъ туда всѣ, до послѣдней копѣйки. Мы обезоруживали господъ, не смотря на сыпавшіеся на насъ выстрѣлы, — и каждый изъ насъ отдалъ бы всю свою кровь, каждый думалъ тогда, что теперь прекратится всякое различіе: одинъ человѣкъ будетъ также свободенъ, какъ и другой, всѣ будутъ равны, всѣ! Какъ тутъ на западѣ начались убійства со стороны польскихъ крестьянъ, къ намъ прислали множество войска. Все вышло иначе, чѣмъ мы ожидали. Но все-таки два года спустя крѣпостное право было уничтожено, а также и барщина, — и крестьянинъ теперь человѣкъ свободный».
— Что случилось съ вашимъ помѣщикомъ? спросилъ я.
— Его сковали и отослали въ крѣпость, вскричалъ Коланко, — а его жонушка утѣшалась съ однимъ сосѣдомъ, пока его не выпустили на свободу въ сорокъ восьмомъ году[5], вмѣстѣ съ другими польскими бунтовщиками.
"Въ это время я вторично поступилъ на службу, сказалъ Балабанъ, — и отправился въ полкъ. Тутъ открылась венгерская кампанія. Мы спустились зимою съ Карпатскихъ горъ, выиграли нѣсколько сраженій, а потомъ должны были возвратиться назадъ. Зима стояла жестокая; сколько тутъ замерзло на дорогѣ людей! лягутъ отдохнуть, да такъ улыбаясь и заснутъ. За тѣмъ мы опять принялись за мадьяръ и гоняли ихъ до тѣхъ поръ, пока Кошутъ не убѣжалъ изъ Венгріи, какъ бѣлка изъ лѣсу.
Это было замѣчательное время, сударь! Люди валились одинъ за другимъ, кто отъ пули, кто отъ сабли; иной тонулъ, или умиралъ на дорогѣ, вынувъ изъ-за пазухи мѣшечекъ съ родной землей и поцѣловавъ его. Всякому хотѣлось жить, только мнѣ нѣтъ, и я остался цѣлъ и невредимъ. Тутъ я сталъ во всемъ сомнѣваться. Гдѣ же тутъ была справедливость? Потомъ я возвратился назадъ отставнымъ солдатомъ, когда моего отца уже не было на свѣтѣ.
— Не для нея?
«Это какимъ образомъ? возразилъ Балабанъ, пожавъ плечами. — Я отставной солдатъ, а она барыня! Итакъ я возвратился назадъ. Мой отецъ померъ. Мать также. Я остался одинъ. Земля была не занята, но все продано, начиная съ хижины и кончая двумя фруктовыми деревьями. Какъ вы это находите? — Ахъ, что тутъ было дѣлать!
У меня всегда было пристрастіе къ животнымъ, я любилъ разводить ихъ, вотъ я и сталъ ходить за пчелами, изучилъ ихъ свойства и устроилъ себѣ хорошенькій пчельникъ; вы вѣдь знаете его. Потомъ выростилъ себѣ двухъ большихъ собакъ, настоящихъ волковъ, да отецъ-то у нихъ и въ самомъ дѣлѣ былъ волкъ — и что это за собаки! шерсть сѣрая, а глаза такъ и сыплютъ ночью искры, ну да вѣдь вы знаете ихъ, — и взялъ на себя должность полеваго сторожа. И кота тоже завелъ!.. тутъ старый служака улыбнулся, какъ это бываетъ со всякимъ галицкимъ крестьяниномъ, когда онъ заговоритъ о кошкахъ, — я вытащилъ его изъ воды, ну да вѣдь вы знаете моего Мацъека».
— На собакъ-то вамъ слѣдовало бы взглянуть, сударь, замѣтилъ съ тихимъ, завистливымъ удивленіемъ картонный человѣкъ.
— Онъ заслуживаетъ ихъ, старый служака! вскричалъ Коланко. — Такого полеваго сторожа никогда еще у насъ не было. Община можетъ благодарить-за это Бога.
— Пожалуйста, заговорилъ старый служака, — не безпокойте барина подобными вещами.
— Нѣтъ, мнѣ пріятно слушать все, что до тебя касается, вскричалъ я.
— Слишкомъ много чести.
— Да, вотъ онъ такъ-ужь исполняетъ свои обязанности! сказалъ картонный человѣкъ съ важностію и указалъ на Балабана. — Я не хвалю никого, но это истина. Воры боятся его, у пьяницъ проходить хмѣль, когда они встрѣтятъ его ночью. А если онъ собираетъ подати, то никакая коммиссія въ двадцать человѣкъ не сдѣлаетъ этого такъ скоро, какъ онъ одинъ.
— Во время выборовъ въ лэндстагь, крестьяне слушаютъ его больше чѣмъ судью и коммисара, прибавилъ Монголъ. — Если вы желаете быть выбраны въ уѣздѣ, то скажите только старому служакѣ, сударь, — онъ можетъ сдѣлать изъ крестьянъ все что захочетъ
— Да сдѣлайте же одолженіе, сосѣди, заговорилъ умоляющимъ тономъ старый служака, — кто же изъ насъ не сознаетъ своего долга!
— Ну быть по твоему, оставимъ это, прохрипѣлъ Колаико. — А вотъ женщины-то… Ой-ой-ой! Но у него и тутъ своя мораль. Вотъ, напримѣръ, у насъ на селѣ есть дѣвушка съ рыжими волосами; хороша она какъ звѣзда на небѣ, въ графини бы ее, а она — она вѣтренница и ничего больше. Вотъ онъ и встрѣтилъ ее ночью, когда она кралась изъ деревни. «Опять бѣжишь къ кому-то? обратился къ ней Балабанъ: — и когда это ты перестанешь? Долго ли до бѣды, а тамъ онъ и броситъ тебя. Лучше возьми себѣ мужа». Она засмѣялась. "Перваго встрѣчнаго, говоритъ, — я не возьму, какъ бы онъ тамъ ни былъ хорошъ, но если ты захочешь меня въ жоны, то можешь взять сію же минуту.
— А онъ?
— Онъ покачалъ головою и опять за проповѣдь.
— Онъ не хочетъ жениться, сказалъ Мракъ, которому должность караульщика не помѣшала выслушать весь этотъ разсказъ.
— А-а! — онъ любитъ еще другую! вскричалъ совершенно неожиданно еврей, который принялъ бодрый видъ и подошелъ къ нашему кружку. Его глупо-хитрое лицо исказилось отвратительнымъ смѣхомъ.
— Другъ мой, сказалъ старый служака, не измѣняя своего положенія, — голова у тебя все равно что паровая баня, съ языка у тебя каплетъ, — а что каплетъ, онъ и самъ не знаетъ.
Мы всѣ отъ души засмѣялись. Мой еврей взглянулъ на меня съ чувствомъ особеннаго оскорбленія, потянулъ внизъ рукавъ своего сюртука, почистилъ себѣ колѣно ладонью, какъ-то порывисто подошелъ къ лошадямъ и сталъ дергать ихъ туда и сюда, такъ что онѣ жалобно взглянули на него.
— Такъ ли это? спросилъ Коланко стараго служаку съ серіознымъ видомъ, прикоснувшись къ нему.
— Правда ли это, что ты не можешь забыть ее? замѣтилъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ картонный человѣкъ.
Старый служака молчалъ.
Онъ обратилъ къ намъ свое кроткое, честное, печальное лицо. Его глаза опять приняли то скорбное выраженіе, на которое больно глядѣть. Мною овладѣло какое-то странное чувство; глубокая тишина природы переселилась и въ мою душу, изъ глубины которой встало одно скорбное воспоминаніе, словно поднимавшійся отъ нашего огня дымъ. Чудно-прекрасная блѣдная головка, съ раскидавшимися вокругъ нея темными локонами, съполу-закрытыми, нѣжно-робкими глазами, поднялась изъ пепла.
— Какая глупость! Какая глупость! вскричалъ Монголъ, и все изчезло, а остававшуюся тѣнь поглотилъ ярко-вспыхнувшій огонь.
— Наплевать тебѣ слѣдуетъ на разряженную Цавальскую барыню! вскричалъ картонный человѣкъ.
— Такой человѣкъ — и любитъ такую каналью, вмѣшался опять Колаико.
— Потише, вы ужь слишкомъ горячитесь, холодно отвѣчалъ старый служака, онъ видимо поблѣднѣлъ и мрачно сдвинулъ брови. — Это естественно. Бѣдная дѣвушка должна была мучиться, а тутъ она могла сдѣлаться барыней. Это былъ красивый, статный мужчина — нашъ помѣщикъ. Что? скажете, нѣтъ? Я былъ хорошъ, пока тутъ не было лучшаго. Да сталъ ли бы я самъ, напримѣръ, служить маленькому князьку, если я могу служить императору? А это точь въ точь тоже. Тутъ сердце ни причемъ. Между мужчиною и женщиною сердце всего меньше значитъ. Разберемъ-ка это какъ слѣдуетъ-. Сердцемъ, что ли, ты любишь, другъ, когда ты хочешь обладать женщиною? Что изъ двухъ выберешь ты: чтобъ она была твоею женою, не любя тебя, или чтобъ ея сердце принадлежало тебѣ, а она сама другому? Я все это обдумалъ, у меня было достаточно времени для этого. Тутъ всегда рѣчь объ одномъ только существованіи.
Я начиналъ понимать, куда онъ клонитъ и удивлялся этому человѣку. Озъ оживился, его глаза горѣли — и вотъ теперь-то онъ говорилъ дѣйствительно хорошо, съ тѣмъ краснорѣчіемъ, которое свойственно нашему простому народу.
— Вотъ видите ли, одно, чему и выучился въ солдатахъ, это — презирать смерть. Лучше было бы выучиться желать ее, любить ее. Любовь къ жизни — вотъ источникъ всѣхъ нашихъ несчастій, въ томъ числѣ и того несчастія, которое причиняетъ намъ женщина. Если я лгу, застрѣлите меня. Хорошо. А женщина живетъ любовью, т. е. любовью мужчины. Понимаете ли вы?
Коланко нѣсколько разъ кивнулъ. Всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ, даже собака подняла свою прекрасную лисью голову по направленію къ старому служакѣ.
— Мнѣ кажется, онъ говоритъ правду, сказалъ я. — Все преклоняется предъ необходимостью: каждое живое существо чувствуетъ, какъ печально существованіе; а между тѣмъ каждое отчаянно борется за него, а человѣкъ борется съ природою и другими людьми, а мужчина съ женщиною — и ихъ любовь тоже ничто иное, какъ борьба за существованіе. Каждое изъ этихъ двухъ существъ хочетъ продолжать жить въ своемъ ребенкѣ, увидать опять свои черты, свои глаза, а въ глазахъ свою душу, сдѣлаться лучшимъ, болѣе совершеннымъ существомъ посредствомъ другаго, присвоивъ себѣ такимъ образомъ его преимущества.
— А женщина, кромѣ того, хочетъ еще, ради самой себя и своего ребенка, жить посредствомъ мужчины. — Я не знаю, хорошо ли я выразился.
— Какъ нельзя лучше! вскричалъ Коланко.
— Если позволите, баринъ, вмѣшался старый служака, — я скажу, что я объ этомъ думаю, какъ я это понимаю.
— Мнѣ дайте говорить! вскричалъ старикъ и поднялъ съ угрожающимъ видомъ свою подушку. — Твоя рѣчь впереди. Пусть я сперва поговорю.
— Говори.
— Да, что я хотѣлъ сказать?
— Теперь онъ не знаетъ, о чемъ хотѣлъ говорить.
— Итакъ… старикъ опять запнулся.
Мы засмѣялись.
— Смѣйтесь! Теперь вспомнилъ, проговорилъ онъ довольнымъ голосомъ. — Вотъ что. Женщинѣ нужно же жить, точно такъ же какъ и мужчинѣ. Но какъ жить? Она терпитъ многое, чего не приходится терпѣть мужчинѣ. И какъ ей работать, когда у ней родится ребенокъ, а потомъ, когда она должна воспитывать его? А это можетъ-быть повторяется всякій годъ. Она не можетъ работать какъ мужчина. Да и такъ-то нѣтъ. У ней отъ природы нѣтъ настойчивости, а къ этому еще ее не выучиваютъ ничему дѣльному, никакому ремеслу, такимъ образомъ естественно она ищетъ жить посредствомъ мужчины, или даже и составить себѣ счастье. Чего не приходится дѣлать мужчинѣ, чтобы возвыситься! — а хорошенькому созданію стоитъ только показать свое личико, ну и остальное тоже, разумѣется, — и она превращается изъ коровницы въ барыню. Правъ я или нѣтъ?
— Ты правъ, старина.
— Позвольте же, заговорилъ опять старый служака. — Я пересталъ бороться такимъ образомъ за одно только существованіе и грѣшить подобно другимъ; довольно и того, что было, но дальше продолжать не слѣдуетъ. Лучше, говорю я себѣ, чтобъ глаза мои на вѣки потухли, а моя бѣдная душа успокоилась. Я думаю, мужчинѣ гораздо лучше безъ женщины. Не женщина ищетъ мужчину, а мужчина женщину. Это доставляетъ ей огромную выгоду — и вотъ отъ этого-то она и можетъ хладнокровно вести свои счеты съ мужчиною. Да и объ чемъ женщинѣ думать, какъ не о томъ, чтобы извлечь выгоду изъ этого жалкаго и смѣшнаго положенія мужчины? Когда кто стоитъ по горло въ водѣ, а ноги у него вязнутъ въ тинѣ, и онъ долженъ утонуть, вы можете спасти его, а у него при себѣ мѣшокъ съ золотомъ, онъ съ величайшей готовностью броситъ вамъ его на берегъ. По умной женщинѣ одного мѣшка съ золотомъ мало, она оттягиваетъ мужчину и отъ духовныхъ благъ. Понимаете ли вы меня теперь? Поэтому-то и существуетъ между женщинами такая же страшная вражда, какъ между портными и корзинщиками. Каждая старается сбыть мужчинѣ свою корзинку. И развѣ она не права? Развѣ женщину уважаютъ не по мужу? Развѣ крестьянка вышедшая замужъ за графа — не графиня? И наоборотъ. Честь мужа — ея честь, поэтому-то женщина и гордится всегда своими титулами и своимъ состояніемъ — больше чѣмъ самъ мужчина. Понимаете ли вы?
— Но я все-таки не понимаю, возразилъ съ досадою Мракъ, — какимъ образомъ ты можешь любить свою Завальскую барыню, свою возлюбленную Катерину, которая измѣнила тебѣ такимъ низкимъ образомъ.
— Ты никогда не поймешь этого, сухо сказалъ старый служака.
— А между тѣмъ ни одна женщина не стоитъ того, что выноситъ изъ-за нея мужчина, сказалъ я вполголоса.
— Разумѣется, баринъ, отвѣчалъ старый служака, — ни одна женщина, исключая матери, не стоитъ того, что чувствуетъ въ отношеніи ея мужчина. Вотъ хоть бы моя милостивая госпожа. Что такое въ сущности она для меня сдѣлала? Я родился не въ счастливый часъ. А потомъ — я довольно-таки наглядѣлся на жизнь — вотъ тотъ-то и тотъ тоже вѣдь налюбились, нацѣловались, да еще и поженились. Вотъ теперь жены ихъ и простираютъ къ нимъ свои объятія. «Ну же — цѣлуй меня». Знаете ли что? Еслибъ она стала моей женой, я бы можетъ-быть сталъ скоро колотить ее. Все равно, такъ или иначе, все сводится на одно и тоже. Любовь мужчины не долго длится, и я говорю, что женщина права, принимая заранѣе предосторожности, пока она молода и хороша и пока у мужчины пылаетъ голова; какъ скоро подобный огонекъ тухнетъ и какъ скоро подобное миленькое созданьице старѣется!
Я покачалъ головою.
— Чему же вы удивляетесь, сударь?
— Тому, что ты говоришь объ этой естественной любви, а самъ между тѣмъ — живое доказательство другой.
— Я ничего не сказалъ противъ этого, вскричалъ старый служака, — я, конечно, всего менѣе противъ этого. Мужчина можетъ любить сердцемъ; если это ему пріятно, почему нѣтъ? Но женщина не можетъ. Я скажу вамъ, что женщина могла бы платить мужчинѣ тѣми же чувствами, какія онъ питаетъ къ ней… она могла бы; по гдѣ эта возможность? Если я люблю свою лошадь, то какъ она глядитъ на меня? она какъ будто бы желаетъ заговорить и можетъ только ласкать меня. Это повидимому огорчаетъ ее, а все-таки она, вслѣдъ за этимъ, носитъ другаго господина также весело. Могу ли я винить за это ихъ обоихъ? И передъ кѣмъ?
Коланко плутовски улыбался своими тонкими губами. — Да, еврей не даромъ, заговорилъ онъ, — читаетъ каждый день вотъ эту молитву: «благодарю тебя, Господи, что ты не создалъ меня женщиной».
— Кто любитъ, искренно любитъ, продолжалъ старый служака, — тотъ долженъ умѣть во время отказаться, или его проведутъ какъ нельзя лучше, потому что женщина смотритъ на любовь такъ же, какъ еврей на торгъ.
— Что такое ты говоришь про евреевъ? проговорилъ дребезжащимъ голосомъ мой кучеръ.
Старый служака взглянулъ на него и сплюнулъ.
— Вообще, сказалъ онъ тихо, — вся мудрость состоитъ въ умѣньи отказываться, терпѣть и молчать. И если вы удивляетесь, что я такъ долго люблю эту Катерину, — то кто же вамъ сказалъ, что честная любовь должна во чтобы то ни стало обладать своимъ предметомъ? Вѣдь мы любимъ не за то, что такая-то личность хороша или худа, или за ея нравственныя свойства. О, нѣтъ. — И я также люблю ее вовсе не за то, что она хорошо или худо обошлась со мною. Мы любимъ тогда только, когда придетъ пора, когда природа не оставляетъ намъ такъ сказать выбора, когда она насильно такъ сказать привлекаетъ насъ къ-той или другой личности. И только такая любовь въ состояніи вынссть все: насмѣшки, удары, оскорбленія, жестокость; она очень часто даже и не спрашиваетъ, платятъ ли ей взаимностью, и ее не убиваетъ даже время, которое убиваетъ все.
— Изъ тебя вышелъ бы превосходный мужъ, сказалъ послѣ нѣкотораго молчанія старикъ. — Отчего ты не женишься? Всякій съ радостію отдалъ бы за тебя дочь, прибавивъ еще къ этому и домъ и землю и порядочный кушъ денегъ.
— Отказываться невѣжливо, возразилъ старый служака, — но развѣ я просилъ объ этомъ кого нибудь изъ васъ? Могу ли я жениться? Я никогда еще не былъ такъ откровененъ съ вами. Теперь вы меня знаете. Если я любилъ такъ сильно, всѣмъ сердцемъ, — то какимъ образомъ могу я любить послѣ этого другую? а если у меня нѣтъ такой любви, то на что же мнѣ и жена? Развѣ я животное?
— Какъ посмотришь хорошенько, то ты, пожалуй, и правъ, отвѣчалъ Коланко, — тѣмъ болѣе, что все проходитъ со временемъ.
— Не все, сказалъ старый служака съ чудно-сіяющимъ взглядомъ.
— А впрочемъ, сказалъ онъ нѣсколько минутъ спустя, — ты сказалъ правду!.. и онъ вздохнулъ. — Да, даже наши ощущенія и тѣ ослабѣваютъ съ теченіемъ времени, — и то что причиняло намъ боль, то самое впослѣдствіи чуть не радуетъ насъ. Мы думаемъ объ умершихъ людяхъ такимъ же образомъ, какъ и объ умершихъ чувствахъ. Что скажете вы на это, товарищи? — Грустно становится, когда узнаешь наконецъ, что то, что ты чувствуешь, не будетъ продолжаться. Какъ у меня болѣло сердце, когда я похоронилъ своихъ родителей!.. а теперь мнѣ грезится иной разъ, что я напримѣръ пью съ моимъ отцомъ водку и онъ совсѣмъ опьянѣлъ. Какъ вамъ это покажется? — И я знаю, что многаго изъ того, что теперь существуетъ, на слѣдующій годъ можетъ-быть уже не будетъ. Все проходитъ, какъ облака, которыя тянутся къ западу. Все можетъ сдѣлать воля. Только въ отношеніи болѣзни и смерти она ничего не можетъ. Когда, бывало, фельдфебель, подавая въ субботу рапортъ, вычеркнетъ такимъ образомъ изъ календаря недѣлю, мнѣ всегда становилось грустно, но это еще что! — Преходящность времени, жизни — не такъ грустна, какъ та измѣнчивость, которую мы замѣчаемъ въ самихъ себѣ, въ своемъ мышленіи, въ своихъ чувствахъ. Вотъ истинная-то смерть. Не естественно ли это? Ежедневно видишь ты что нибудь новое, все мѣняется вокругъ тебя: не то было, когда ты былъ ребенкомъ, не то стало теперь, когда ты сталъ мужчиной, — да и самъ-то ты можешь ли остаться тѣмъ же самымъ, пакъ теперь? А отъ другихъ требуешь, чтобъ они не измѣнялись?
На одну минуту все смолкло; затѣмъ послышался жалобный звонъ колокольчика, гдѣ-то далеко, далеко.
— Это кто нибудь умираетъ, сказалъ старикъ и перекрестился.
— Чего ты не выдумаешь! вскричалъ Мракъ. — Это просто шляхта возвращается изъ Тулавы, послѣ заговора. Берегитесь!
Старый служака всталъ, осторожно затушилъ свою трубку и сунулъ ее въ сапогъ; потомъ онъ медленными шагами вышелъ на открытое мѣсто, остановился, снялъ шапку, потянулъ ртомъ и носомъ воздухъ и поднялъ руку.
Колокольчикъ звенѣлъ все ближе да ближе. Старый служака опять надѣлъ шапку.
— Холодъ уменьшается. Вѣтеръ перемѣнился.
Онъ вернулся къ огню и схватилъ ружье.
— Ну, друзья мои, исполняйте свою обязанность!
Въ одну минуту всѣ встали и окружили стараго служаку, съ цѣпами и косами въ рукахъ.
— Сани. Берегитесь! вскричалъ Мракъ, сторожившій въ углу лѣса.
Колокольчикъ звенѣлъ уже совсѣмъ близко, заливаясь отчаяннымъ образомъ. Бичь хлопнулъ съ такимъ шумомъ, какъ будто бы выстрѣлили изъ пистолета. Лошади храпѣли.
— Стой! закричала крестьянская стража.
— Стой! Стой! закричали всѣ остальные и кинулись къ санямъ.
Сани остановились — и изъ-подъ покрывавшаго ихъ медвѣжьяго мѣха поднялась стройная, прекрасная дама въ дорогой шубѣ. Когда она отбросила назадъ свой вуаль, она показалась еще прекраснѣе, но была страшно блѣдна. Ея голубые глаза сверкали гнѣвомъ.
— Чего вамъ надобно? вскричала она глухимъ голосомъ, въ которомъ слышалась сильная ярость.
— Паспорта! лаконически отвѣчала стража.
— У меня его нѣтъ.
— Вида!
— У меня его нѣтъ.
— Въ такомъ случаѣ мы насъ арестуемъ, вскричалъ Мракъ и схватилъ лошадей подъ уздцы.
Тутъ выступилъ старый служака съ ружьемъ на плечѣ и отвелъ Мрака въ сторону.
Другіе въ одну минуту повернули къ нимъ головы.
— Пусть ее ѣдетъ, сказалъ старый служака вполголоса.
— Пустить — безъ паспорта — это какъ?
— Я ее знаю, возразилъ онъ, — Пусть ее ѣдетъ.
— Еще бы тебѣ не знать, сказалъ выразительно старикъ. — Пустите ее.
Старый служака возвратился къ огню и сталъ мѣшать уголья.
Другіе молча послѣдовали за нимъ.
— Ступай! насмѣшливо закричала крестьянская стража.
Дама опустилась опять въ сани, кучеръ щелкнулъ плетью, сани полетѣли.
Еврей засмѣялся.
— Кто это? спросилъ я вполголоса.
— Она.
Картонный человѣкъ кивнулъ и принялся разгребать огонь.
— Это была Завальская барыня, прошепталъ старикъ. — Та, которую онъ любилъ и которую еще любитъ.
Наступило молчаніе.
— Она и съ нимъ, какъ видно, несчастлива. Замѣтили ли вы, какъ она блѣдна?
— Что ты говоришь! Да развѣ ты не видалъ, какія у нея сани и лошади?!. вскричалъ старый служака. — Развѣ у нея нѣтъ ливрейныхъ лакеевъ и казаковъ? Польскіе господа цѣлуютъ у ней руки — и какая на ней отличная шуба. Почему же бы ей не быть счастливой?
- ↑ Длинный крестьянскій сюртукъ изъ грубаго, мохнатаго сукна съ капишономъ.
- ↑ Положеніе о барщинѣ императора Іосифа II, которымъ утверждались и въ тоже время значительно уменьшались и ограничивались права помѣщиковъ.
- ↑ Въ старой Польшѣ у всякаго дворянина, сколько-нибудь посильнѣе, были свои солдаты, обыкновенно казаки, да и теперь еще въ каждой барской усадьбѣ вы встрѣтите нѣсколько служителей въ казацкой одеждѣ.
- ↑ Это слово въ употребленіи между галицкими крестьянами и было произнесено на сеймѣ 1861 года крестьянскимъ депутатомъ, точно также какъ и слово „гуманность“.
- ↑ Всеобщая амнистія послѣ вѣнской мартовской революціи.