Легкимъ шагомъ запоздавшаго человѣка подходилъ Макарушкинъ къ острожнымъ воротамъ. Ободняло. Солнышко явственно обозначилось въ свѣтломъ утреннемъ туманѣ. Снова начало таять; подъ ногами уже хлюпало. Жаворонки, чуя ведро, звенѣли во всю. Въ церквахъ благовѣстили къ ранней. Мягкіе тягучіе голоса большихъ праздничныхъ колоколовъ переплетались въ общій протяжный гулъ, радостный и веселый.
Надзиратели утренней смѣны, одинъ по одному, ныряли въ низенькую калитку черныхъ воротъ. Макарушкинъ прибавилъ шагу.
— Макаръ-Митричу! Наше вамъ нижайшее съ кисточкой!
Веселый, прихоленный по праздничному, Ткачевъ протянулъ ему руку. И въ голосѣ, и въ томъ, какъ была подана рука, замѣчалось завистливое подобострастіе. Оно Макарушкину нравилось, и онъ сердечно потрясъ руку Ткачева.
— Ну что, какъ вашъ икспріятель, все еще цѣлъ?
— He дается, жидъ его раздери!.. Ка-бы мнѣ такую вотъ ручку, какъ ваша...
Оба разсмѣялись.
— He иначе, я полагаю, съ бабами много вожжаетесь! — пошутилъ Макарушкинъ, ныряя въ калитку.
— Ну вы... тоже... сказали для праздника!..
Заспанный Прошкинъ ощупалъ Макарушкину карманы, обшлага, провелъ ладонями отъ подмышекъ до колѣнъ. Потомъ, ничего не найдя, поздоровался за руку.
— Съ праздникомъ, Макаръ Митричъ!
— И васъ, Панфилъ Василичъ! — отвѣтилъ тотъ. — Я вамъ что-то хотѣлъ попенять, — вспомнилъ Макарушкинъ жалобу сына, — да видно ужъ на досугѣ какъ-нибудь, послѣ.
— А что такого?
— Насчетъ мальчонки вашего, Саньки. Острасточку бы дали.
— Что-жъ такого? — повторилъ Прошкинъ.
— Да вонъ, моему большаку пинка закатилъ!.. Твой, слышь, тятька убивецъ, и все такое... Конешно, не таковскій я человѣкъ, чтобъ докладывать... сами знаете...
— Ну, что тамъ такого!.. — просительно развелъ руками Прошкинъ. — Извѣстно...
— То-то... вы-бъ его за вихры... такъ маленечко, для острастки...
Макарушкинъ принялъ свое обычное дежурство у задней стѣны, которая слыла за опасную, такъ какъ сюда выходили каторжныя и пересыльныя камеры. Бѣжать отсюда, конечно, немыслимо. Отъ воли арестантовъ отгораживали прочная желѣзная рѣшетка, десятисаженная высота, сѣдая гладкая стѣна и часовой. Самой вѣрной и самой страшной для арестантовъ преградой былъ, конечно, часовой. Это была бдительная, вооруженная, глухая стѣна...
Начальство, безпокоясь объ участи пересыльныхъ и каторжныхъ камеръ, знало это и не побѣговъ боялось.
— Побѣги!.. Это изъ новой-то тюрьмы?!
Оно старалось о томъ, чтобы люди, сотни людей, жившихъ безвыходно, дни и ночи, въ стѣнахъ одного и того же дома, чувствовали себя въ камерахъ одинокими, какъ на необитаемыхъ островахъ. Оно добивалось того, чтобы люди, сидѣвшіе въ острогѣ, потеряли то, что отличаетъ человѣка отъ животныхъ: общеніе путемъ слова.
Отъ пересыльнаго арестанта всегда вѣетъ немножко волей: пересыльный любитъ перемахнуться сигналомъ, развозитъ по острогамъ новости, поклоны, записки, перестукивается, перекликивается черезъ окно, спускаетъ «тепефонъ». За пересыльнымъ, какъ и за каторжаниномъ, приходится глядѣть въ оба. Потому-то задняя стѣна и слыла опасной, потому-то Макарушкинъ и гордился своимъ постомъ.
Онъ принялъ дежурство обычнымъ порядкомъ: сосчиталъ патроны, осмотрѣлъ зарядъ и, окинувъ озабоченнымъ взглядомъ уходившій въ высь фасадъ острога съ сотней зарѣшеченныхъ оконъ, — замаршировалъ взадъ-впередъ по обметенной панели.
Въ острогѣ было тихо и сонно, какъ всегда по утрамъ. Гдѣ-то вверху чиликали воробьи, ворковали невидимки-голуби; издали черезъ стѣну плыли веселые звуки трезвона. Все было мирно, покойно.
Макарушкинъ маршировалъ, перекидывалъ по привычкѣ съ плеча на плечо винтовку, додумывалъ свой разговоръ съ Прошкинымъ. Два года тому назадъ, еще въ старомъ острогѣ, онъ выстрѣлилъ въ окно, убилъ арестанта. За этотъ выстрѣлъ Макарушкина перевели на старшій окладъ. Товарищи ему завидовали. И онъ не слыхалъ какихъ-нибудь уважительныхъ попрековъ; такъ — пересуды были. И вотъ, до сей поры находятся люди, которые не перестаютъ завидовать. Откуда этотъ Прошкинъ пащенокъ взялъ такія слова? Отъ большихъ слыхалъ... И до того раза и послѣ Макарушкину не разъ доводилось стрѣлять по окнамъ. Пули попадали то въ потолокъ, то въ стѣнку, въ косякъ. Трудно попасть, стрѣляя снизу вверхъ, да еще черезъ рѣшетку: нужна необыкновенная мѣткость. Надъ неудачными выстрѣлами посмѣялись, да и забыли. A тотъ до сихъ поръ помнится... Гм... чудно́. Макарушкинъ вспомнилъ, какъ Яковлевна великимъ постомъ встревожилась вдругъ, пристала: «покайся, да покайся отцу Ивану»!.. «Въ чемъ буду каяться?.. — служба»! «Нѣтъ-таки, покайся»! Покаялся. А отецъ Иванъ строго такъ поглядѣлъ черезъ очки, да и говоритъ: «Каяться надобно во грѣхахъ. Давидъ принесъ покаянье свое передъ Господомъ не въ томъ, что убилъ Голіаѳа, а въ томъ, что соблазнилъ жену Урія»... И сталъ спрашивать по требнику: не ѣлъ ли онъ скоромнаго по постамъ, не осуждалъ ли въ мысляхъ ближняго, не лѣнился ли ходить на должность... Поди-жъ ты вотъ...
Понемногу Макарушкинъ впалъ опять въ свои утреннія думы: о домѣ Камушкина, о душевыхъ надѣлахъ, которые собирался продать. «А земля-то въ нашихъ мѣстахъ!» — думалъ онъ. — «Сама — хлѣбъ... сдобная... разсыпчатая... орѣшками»... И запахъ жирнаго полевого чернозема, только-что поднятаго сохой, еще парного, лоснящагося, какъ вороново крыло, — этотъ родной запахъ пахнулъ вдругъ на Макарушкина, кружа голову, увлекая мысли далеко назадъ, къ родной деревнѣ, къ годамъ юности, къ крестьянской порѣ жизни. Мысленно пробѣжалъ онъ всѣ три поля родной деревни, съ овражками, перелѣсками, куда ѣзживали на покосы, хаживали по ягоды. Вспомнилъ село съ двумя кривыми соломенными порядками... свое родимое село: церковь, поповъ домъ, своя изба... По душѣ разостлалось ласковое, мягкое чувство. Мать, отецъ, товарищи... И такъ вольно, широко дышалось тогда. Кругомъ этто... о-о!.. не обхватишь; простору то, простору... Жаворонки поютъ, ястреба — камнемъ съ неба... А рожь то — море!.. Жалко... жалко...
Макарушкинъ почувствовалъ непривычную слабость въ ногахъ, въ тѣлѣ истому. Глаза заволокло радостной горечью.
— Э-эхъ... было!.. то-жъ, мужики прозывались!
Вдругъ надъ головой промелькнуло что-то похожее на камень. Онъ дрогнулъ, напружился всѣмъ существомъ, какъ дикій звѣрь, почуявшій бѣду, и минутной слабости, какъ не бывало.
Осмотрѣлся. Весь многоэтажный фасадъ острога былъ тихъ и безлюденъ попрежнему. Низкое солнышко еще не перевысило сѣдой стѣны. Косые лучи стлались по верхнимъ этажамъ, подрумянили, принарядили ихъ. Нижніе этажи, вмѣстѣ съ узкой полоской двора, тонули въ тѣни, казались черезъ то особенно мрачными, по острожному. И въ верхнихъ поблескивающихъ окнахъ, и въ нижнихъ, темныхъ, не видно было ни души, хотя кое-гдѣ зіяли открытыя окна и фортки.
— Похоже — воробей, — успокоился Макарушкинъ. Но подобрать оброненное настроеніе ему уже не удавалось. Онъ заставлялъ мозгъ воскрешать родные образы, хотѣлъ скользнуть мыслью по полямъ и перелѣскамъ... А въ головѣ вертѣлись тюремная служба, поле съ кизяками, домъ Камушкина...
Понемногу острогъ просыпался и начиналъ глухо гудѣть.
Гдѣ то, не то въ камерѣ, не то за стѣной на волѣ, капризничалъ ребенокъ. В городѣ уже звонили къ «Достойной». Макарушкинъ прислушался, остановился, снялъ фуражку, перекрестился.
— „Достойно и праведно есть“...
Сверху опять пролетѣло что-то, похожее на камень.
— Вотъ, дьяволы, бѣсятся! — мелькнула было у Макарушкина спокойная мысль о воробьяхъ.
Но на открытую голову посыпались хлѣбныя крошки. Онъ снова встревожился, поглядѣлъ кверху, зашелъ сбоку.
Пересыльныя камеры, мужскія и женскія, помѣщались въ пятомъ этажѣ, посрединѣ корпуса.
Съ шумомъ открылось окно, что-то мелькнуло. Макарушкинъ насторожился.
Во время службы въ немъ сидѣло какъ бы два человѣка, которые постоянно чередовались въ господствѣ надъ его мыслями. Одинъ — мирный, мечтательный мужикъ, благочестивый, много думающій о томъ, какъ бы обезпечить и прокормить семью. Другой — строгій къ своему дѣлу солдатъ, исправный, исполнительный, способный въ любую минуту окаменѣть, или загорѣться, глядя по приказу. Но порой на Макарушкина находило нѣчто третье. Это третье охватывало его всякій разъ, когда слишкомъ долго приходилось тревожиться, много досадовать. Тогда въ его сердцѣ, въ его мозгу загоралась страсть — страсть охотника.
Много разныхъ страстей гнѣздится въ человѣческой душѣ. Онѣ, какъ музыкальныя струны, то спятъ въ ожиданьи, то звучатъ, разбуженныя прикосновеньемъ.
И изъ всѣхъ человѣческихъ страстей есть одна, перешедшая къ человѣку по наслѣдству отъ далекихъ-далекихъ пращуровъ, отъ пещерныхъ предковъ.
Это — страсть охотника. Она — самая ужасная, самая дикая изъ всѣхъ людскихъ страстей. Въ ней нѣтъ туманящихъ, но скоро минующихъ бурь, нѣтъ порывовъ, нѣтъ пѣвучаго раздраженія, нѣтъ даже тупого азарта. Страстный охотникъ — одна сплошная хитрость, безпримѣрная настойчивость, неутомимость, холодная жестокость. Захвативъ, наполнивъ всего человѣка, эта страсть, подобно всякой другой, толкаетъ всю полноту его духовныхъ и тѣлесныхъ силъ на убійство... Въ то время, какъ человѣкъ, одержимый какой-либо другой страстью, стремится лишь къ частичному захвату чужого или даже своего блага — опьянѣть, утишить похоть, обыграть — у охотника одно желанье: убить! Даже садистъ, самый гнуснѣйшій изъ гнусныхъ, и тотъ удовлетворяется только видомъ пролитой крови... Охотнику нуженъ видъ смерти... Вотъ эта-то страсть охотника и захватывала иногда Макарушкина на службѣ. А такъ какъ онъ былъ вооруженъ винтовкой новѣйшаго образца и со стороны людей, подчинившихъ себѣ его волю, встрѣчалъ не противодѣйствіе, а поощреніе своимъ порывамъ, то это третье состояніе бывало страшно и жутко.
Прижавшись къ сѣдой стѣнѣ, Макарушкинъ горящими отъ напряженія глазами оглядывалъ корпусъ. Вотъ, въ одной изъ форточекъ верхняго этажа взмахнуло что-то бѣлое: разъ, два и три. Помахало — исчезло. Макарушкинъ замѣтилъ окно: третье слѣва въ пятомъ этажѣ.
Съ воли, изъ-за стѣны послышался глухой, напряженный голосъ. Онъ кричалъ что-то въ острожныя окна. Къ рѣшеткѣ припало блѣдное, бородатое лицо.
— Про-очь отъ окна! — крикнулъ Макарушкинъ звонкимъ, кованнымъ голосомъ.
Лицо исчезло...
Прошло нѣсколько томительныхъ секундъ, тихихъ, ровныхъ, но долгихъ. Вдругъ — Макарушкинъ отчетливо различилъ — черезъ его голову, черезъ стѣну, перелетѣлъ камень или жестяная коробка. Невидимая рука бросила его съ силой и скрылась. Часовой вскинулъ ружье на прицѣлъ — стрѣлять было не въ кого. Окна попрежнему зіяли темными падями... а въ нихъ поблескивали рѣшетки.
Постоялъ, прислушался — тихо, никого. Пошелъ по панели, но ужъ не прежнимъ мѣрнымъ гимнастическимъ шагомъ, какъ ходятъ солдаты на часахъ и парадахъ, а крадучись, выжидая, думая лишь о томъ, какъ бы выслѣдить, поймать, захватить. Точь въ точь — кошка на охотѣ. Съ воли изъ-за стѣны опять закричалъ глухой, натужный голосъ, и Макарушкинъ различилъ слова. Кричали:
— Ва-арва-ара пріѣхала!
Изъ острога никто не глядѣлъ и не откликался.
А между тѣмъ отъ третьяго этажа ко второму спускалась тонкая суровая нитка, будто паутинка, будто одинокій блуждающій нервъ тюрьмы. На концѣ — кирпичикъ и что-то завернутое въ грязную бумажку, все подъ цвѣтъ стѣны и рѣшетокъ. Тихо и мѣрно покачивается нитка. Легкими, еле замѣтными толчками опускаетъ ее осторожная рука. Никого не видать ни вверху, откуда нитка ползетъ, ни внизу, гдѣ остановилась и кружится.
Но вотъ, навѣрное, сверху стукнули, дали знать, что «телефонъ» опустился на разсчитанную длину. Внизу, въ форточкѣ обрисовалось молодое землисто-сѣрое лицо... и не лицо, а одни глаза, широкіе, свѣтящіеся глаза. Глаза увидали слѣдящаго за «телефономъ» Макарушкина, промолвили тихимъ, просящимъ шопотомъ:
— Чайку?.. Чай это...
Макарушкинъ молча и серьезно взялъ на прицѣлъ. Глаза пропали.
Нитка недоумѣнно повисла надъ пустой форткой, покружилась, поболталась и черезъ секунду прыжками поднялась, исчезла въ пятнадцатомъ окнѣ.