На утро пришло, наконецъ, разрѣшенье сомнѣніямъ и тревогамъ. Было приказано явиться съ утра всѣмъ смѣнамъ надзирателей. Острогъ привели въ смотровой видъ: чистый, холодный, мертвенно-смирный.
Ровно въ девять къ темнымъ воротамъ подкатила парная открытая коляска со статскимъ, нестарымъ еще генераломъ и готовымъ на все полиціймейстеромъ, по-полицейски молодцеватымъ, предупредительно-проворнымъ.
Ворота были настежъ. Взмыленные гнѣдые рысаки уже выгнули стройныя ноги, чтобы вступить въ нихъ, косясь строгимъ огненнымъ взглядомъ на замершихъ во фронтѣ Ткачева и Прошкина, какъ генералъ обронилъ слегка шепелявое:
— Стойте!
— Стой! Остановись! — крикнулъ полиціймейстеръ, вылетѣвъ изъ коляски подобно семнадцатилѣтнему юношѣ.
Генералъ величаво сошелъ съ подножки, съ усиліемъ скинулъ фуражку. Обнажился высокій, выпуклый лобъ, плотно остриженная, начинающая лысѣть голова, и замѣтнѣе обрисовался весь обликъ типичнаго восточнаго властелина: немного татарскій, немного нѣмецкій, съ темными тонкими усами, завитыми въ колечки, съ прямой, подстриженной на-двое бородой и съ той характерной линіей открытаго профиля, которая свидѣтельствуетъ о неумолимой, добросовѣстной жестокости. Таковъ именно, должно быть, былъ съ лица завоеватель древней Руси Батый...
Генералъ, прямой и высокій, твердой поступью подошелъ къ образу Христа Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ, со связанными руками, и слабой, видимо параличной рукой сталъ бороздить красные отвороты шинели мелкими крестиками. Полиціймейстеръ пожалъ сзади плечами, будто говоря:
— Ну и штучка же ты, ваше превосходительство!
А самъ забѣжалъ сбоку, подъ правый глазъ и, склонивъ слегка жирный, со сборками затылокъ, сталъ подобно генералу креститься.
Тюремное начальство, лощеное, въ парадной формѣ, ожидало генерала на главномъ крыльцѣ. Увидѣвъ экипажъ, оно откашлялось, подтянулось — а генералъ застрялъ за стѣной.
— Что бы это могло значить? — безпокоился смотритель.
И, не выдержавъ, мелкой рысцой побѣжалъ къ воротамъ. За нимъ — длинный хвостъ помощниковъ и письмоводителей. Представились въ воротахъ.
Генералъ парадно обошелъ весь острогъ, заглянулъ во многія камеры, посмотрѣлъ избитыхъ, брошенныхъ въ нижніе карцеры, подробно освидѣтельствовалъ сорокъ-седьмую камеру, уже пустую и прибранную.
Надзиратели, участвовавшіе во вчерашнемъ усмиреніи, были не въ очередь освобождены отъ дежурства и построены передъ крыльцомъ, съ Пароходовымъ во главѣ.
Макарушкинъ, по указанію толстенькаго помощника, сталъ правофланговымъ. Привыкшій къ мысли объ увольненіи, онъ былъ все утро золъ и раздражителенъ.
«Чортъ ихъ знаетъ, чего еще надо имъ!.. Увольнять — такъ гнали бы скорѣе... Аль подъ судъ отдадутъ?..»
И сердце сжималось отъ недобрыхъ предчувствій. Многіе надзиратели взглядывали на него съ молчаливымъ сочувствіемъ. Кое-кто, наоборотъ, не скрывалъ обидной усмѣшки.
— То-же... мы-ста, первы стрѣлки!..
Генералъ, окруженный тюремщиками, вышелъ на крыльцо со строгимъ, равнодушнымъ лицомъ. Не здороваясь, онъ оглядѣлъ застывшій фронтъ, остановилъ зеленоватые прищуренные отъ солнца глаза на Макарушкинѣ.
— Ты стрѣлялъ?
Вытянутый Макарушкинъ застылъ, какъ мраморный. Шевелились одни глаза и губы:
— Такъ точно, ваш-прев-сходительство!..
— Молодецъ! — нарочито громко буркнулъ за генеральской спиной полиціймейстеръ.
Лицо генерала хранило полное спокойствіе. Еще разъ, болѣе пристально и холодно оглядѣлъ онъ Макарушкина, повернулся, поднявъ по направленію къ козырьку параличную тонкую руку.
— Прошу передать тюремной стражѣ мою благодарность за энергичныя дѣйствія! — прошепелявилъ онъ, глядя въ лицо красному отъ натуги смотрителю.
Гнѣдые рысаки рванули. Экипажъ, разбрасывая за собой широкій вѣеръ грязи, скрылся за темными воротами.
Генералъ сидѣлъ прямо, не оборачиваясь, a полиціймейстеръ успѣлъ шевельнуть назадъ жирной шеей, отдавъ такимъ образомъ острожному начальству послѣднее привѣтствіе.
Смотритель, сразу подобрѣвшій и даже, казалось, потучнѣвшій послѣ отъѣзда генерала, съ веселымъ лицомъ повернулся къ шумливому уже фронту надзирателей.
— Братцы! Генералъ приказалъ благодарить васъ за энергичныя дѣйствія... Его превосходительство изволятъ надѣяться, гм... что и впредь вы, т. е. будетъ то же самое... Поэтому я объявляю вамъ мою благодарность, и вы получите наградныя... Тамъ, завтра въ конторѣ... распишитесь... изъ штрафныхъ. А часовому Макарушкину за особую службу — въ двойномъ размѣрѣ. Видите, братцы, старайтесь!
Надзиратели давно уже стояли съ просвѣтлѣвшими, совсѣмъ не фронтовыми лицами.
— Рады стараться!.. — понеслось навстрѣчу начальнической рѣчи нестройное, но веселое восклицаніе.
— По домамъ, до слѣдующей смѣны!
Веселой шумной гурьбой выходили надзиратели изъ темной калитки.
— Вотъ, вишь, ты... я говорилъ — ничаво не будетъ! Нѣ-ѣтъ, братъ, оно начальство... да!.. Оно пониматъ... тоже...
— Да я что?.. — оправдывались нѣкоторые: — рази я угадчикъ... И слава Богу... что толковать!
Прошкинъ снова потрясъ руку Макарушкина.
— Ну, Макаръ Митричъ... что-жъ такого?.. а? Ничего... что-жъ такого!..
А изъ-за воротъ уже кричало нѣсколько веселыхъ голосовъ:
— Эй, братцы! въ пивную, что-ль?.. По парѣ пивка, а? на радостяхъ!
— А какъ твой икспріятель?.. живъ?.. — теребили нѣкоторые озадаченнаго Ткачева.
— Не залѣпить ли ему въ рожу пирожка горячаго? Ха-ха-ха!..
— Что-жъ, эй!.. у кого есть заряды? Ткачъ! дай-ка патроновъ?
— А самъ-то что-жъ не пойдешь съ нами?.. а? стрѣлокъ?
— Я ужъ упражнялся, — солгалъ тотъ.
— Ну, гайда-те на споръ: кто изъ двухъ ни одной не всадитъ, хочь по третьему номеру, тотъ полдюжины ставитъ!
— Идетъ, штоль?
Большая часть надзирателей, вмѣстѣ съ веселымъ, балагурящимъ Макарушкинымъ, направилась къ кизякамъ.
А къ темнымъ воротамъ подъѣхала дребезжащая извозчичья линейка съ добродушнымъ горбатымъ старичкомъ на козлахъ.
— Туточки, что-ль, подождать-то?
— Тебѣ кого?
— По келефону сказали... изъ части... чтобъ чередной пріѣхалъ съ биржи... Анъ, вотъ, я-то самый и есть... чередной.
— Подожди тутъ! — кивнулъ Ткачевъ.
Извозчикъ, кряхтя и охая, слѣзъ съ козелъ. Разбитая на ноги лошадь понуро стала, сразу заснувъ и шлепая во снѣ отвислой губой.
— На-ко вотъ, пожуй, Красавка, — хлопоталъ около нея извозчикъ, — сѣнца пожуй. Аль не хошь?.. Пожуй-ка, a я пойду лобъ покрещу... такъ-то ся... грѣхи-грѣхи...
Путаясь въ длинной хламидѣ, извозчикъ засеменилъ къ Христу-Спасителю.
— Господи, помилуй! Помилуй, Господи! Господи, помилуй... — молился онъ вслухъ.
И, загнувъ тяжелую полу хламиды, полѣзъ въ карманъ.
— Тутъ, что-ли, класть-то надо на пользу вострожниковъ?
— Клади тутъ.
И, опустивъ въ кружку звякнувшую монету, старикъ снова закрестился:
— Господи!.. неугасимая матерь!.. помяни всѣхъ... и меня прости, Господи, помилуй! помилуй, Господи!
Пароходовъ и пожилая высокая надзирательница вывели изъ калитки подъ руки двухъ закутанныхъ женщинъ. Одну тонкую, худенькую и высокую, всю дрожащую, подвижную. Она, не переставая, говорила про себя быстрыя непонятныя слова, все время кривила губы, раскачивала головой, дрожала всѣмъ тѣломъ.
Другая полная, закаменѣлая, тоже молодая. Она стояла, какъ статуя, не двигая ни однимъ мускуломъ, глядя широкими голубыми глазами въ одну точку.
— Ну-ка ты, шустрый! — крикнулъ Пароходовъ на извозчика: — подавай проворнѣй!
Извозчикъ насколько могъ торопливо убралъ мѣшокъ изъ подъ морды сонной лошади, взобрался на козлы.
— Ну, что-жъ, можно... Для-ча не подать. Эй, Красавка, шевели ногами-то, подавать велятъ! А довеземъ ли четверыхъ-то?..
— Подавай, подавай!
Пароходовъ усадилъ на линейку одну за другой закутанныхъ женщинъ. Надзирательница взобралась съ другой стороны.
— Трогай къ сумасшедшему дому!
— Трогай, Красавка!
Ткачевъ во всѣ глаза смотрѣлъ на женщинъ, едва узнавая.
Торопливая, худая была та самая, которую звали Вѣрочкой. Другая, окаменѣлая — три дня тому назадъ говорила розовому мальчику, указывая на него, Ткачева:
— Дядя это... дядя... Скажи ему: дя-дя-а!..
А со стороны кизяковъ слышались револьверная пальба и взрывы веселаго хохота.