Яковлевна поджидала мужа съ праздничнымъ обѣдомъ и хорошей вѣстью. Макарушкинъ пришелъ немного позже обыкновеннаго, усталый и мрачный.
— Что-й-то ты, Митричъ, аль нездоровится? — встревожилась Яковлевна.
— Да нѣтъ, такъ... Подавай-ка скорѣй, да сосну я, клонитъ что-то.
— А тутъ письмо безъ тебя принесли, смотри-ка, отъ братца, Павла Яковлича.
Она вытерла руки объ фартукъ и подала мужу сѣрый помятый конвертъ, весь запачканный штемпелями.
— Отъ него, — подтвердилъ угрюмо Макарушкинъ, пробѣгая письмо. — Насчетъ выдѣла, говоритъ, самому лучше пріѣхать... А за души Кулаковъ намекался семьсотъ съ перваго слова...
Яковлевна просіяла.
— Ну, вотъ! Владычица для праздника своего и обрадовала...
Макарушкинъ помычалъ въ письмо и, положивъ его на колѣни, съ жадностью сталъ хлебать рыбныя щи. Молчали и ѣли. Васька ущипнулъ подъ столомъ Степку, тотъ завизжалъ, и отецъ изо всѣхъ силъ хлопнулъ обидчика по лбу ложкой.
— Я-а вамъ даммъ!..
Ребятишки присмирѣли, а Яковлевна рѣшила помолчать, пока наѣстся.
«He въ духѣ что-то седня», — думала она про мужа.
Пообѣдали. Ребятишки поспѣшили на улицу; самъ Макарушкинъ, все еще угрюмый, потянулся въ спальню.
— Объ чемъ же еще-то пишетъ братецъ? — не вытерпѣла, наконецъ, Яковлевна.
— Да такъ... разное... Поклоны больше. Старики, слышь, не будутъ довольны, коль отойдете на выдѣлъ.
— Ишь!.. Co стариками жить-то? Все равно десятый годъ ужъ на отшибѣ-то живемъ. Пріѣлись къ острогу — каки мы мужики?.. Сердиты будутъ!.. Какъ же? Подари-ка семь-то, вотъ, сотъ, — тогда не разсердятся! — а самъ оставайся безъ дома...
Баба говорила сердито, ворчливо. Макарушкинъ слушалъ ее съ видомъ усталаго равнодушія; потомъ возразилъ:
— Да еще ка-бы пришлось души-то продавать? Гляди, себѣ понадобятся...
— Что такъ?
— Съ должности грозятся прогнать...
Яковлевна поблѣднѣла, вся затряслась.
— Господи, Владычица міра!.. Да что ты, Митричъ, говоришь-то? — И въ голосѣ ея уже дрожали слезы.
Макарушкинъ хотѣлъ отвѣтить женѣ тѣмъ же равнодушнымъ тономъ, но неожиданно для себя поблѣднѣлъ, выкрикнулъ:
— Чортъ ихъ разберетъ тамъ! Нагораздило ребятишекъ по камерамъ насажать, a я виноватъ!..
Яковлевна смотрѣла на мужа большими мокрыми глазами. Голосъ ея былъ робокъ и жалобенъ:
— За что же съ должности то?..
— Да такъ вотъ! въ окно стрѣлялъ... Попалъ въ одного... Пароходовъ шипитъ: «громыхнетъ Макарушкинъ съ мѣста. He устоитъ»...
— И убилъ до смерти?
— До смерти... наповалъ...
— Кого-же?
— Мальчикъ... большенькій...
— Куда же мы дѣнемся, голо-о-вушка!.. — завопила вдругъ Яковлевна. — Пожалѣли бы нашихъ малыхъ дѣ-ѣтушекъ...
— Пожалѣютъ они!.. — бросилъ Макарушкинъ сердито, — жди!!..
И захлопнулся въ спальнѣ.
Яковлевна, плача и вздыхая, убрала посуду.
Въ зыбкѣ проснулась грудная дѣвочка, завозилась сначала, потомъ заплакала.
Войдя на ципочкахъ въ спальню, женщина взяла на руки ребенка, заглянула на мужа: тотъ спалъ ровнымъ, обычнымъ сномъ, какъ всегда послѣ обѣда. Она покрестила надъ его головой воздухъ, вздохнула, вышла въ горницу и стала кормить дѣвочку.
Голодный ребенокъ съ жадностъю припалъ губами къ налитой полной груди, зарывшись въ нее весь, съ носомъ, глазами.
A у матери молчаливыя слезы текли по щекамъ, и она ихъ не вытирала.
«Уволятъ, — думала она съ горечью, — какой ужъ свой домъ?.. дѣтей не прокормишь... И не пожалѣетъ никто»...
Она плакала, переполненная тоскующей жалостью къ себѣ, мужу, дѣтямъ... Въ ея головѣ ни разу не мелькнула мысль о томъ, что недалеко отъ ея маленькаго горя, совсѣмъ близко отъ нея, другая женщина-мать убивается большимъ горемъ...
Ребенокъ насытился: сталъ дуть пузыри, шлепать ручонками по пухлой подушкѣ грудей, сучить кривыми красными ножками, гулиться.
Яковлевна, горестная и заботная, тихонько отняла его отъ себя, положила на постилочку, сама зажгла передъ иконами огарокъ тощей желтой свѣчки, встала на колѣни:
— Господи! Владычица!.. Царица Небесная, не допусти насъ до погибели... Сохрани младенцевъ невинныхъ отъ руки жестокой!.. не погуби насъ... спаси и помилуй...
Свѣчка мигала, окидывая трепетными вспышками лики иконъ. Вылизывая воскъ съ одной стороны, огонь копилъ его большими кучами съ другой.
Религіозная женщина молилась долго и усердно, выкладывая изъ горестнаго, встревоженнаго сердца весь запасъ просительныхъ словъ, понятныхъ только Богу. А рядомъ сытый грудной ребенокъ гулился весело на коврикѣ. Подъ окномъ, при блескѣ полуденнаго весенняго солнца, шумно и беззаботно играли веселые мальчики. За перегородкой, на широкой постели спалъ, ровно дыша, мужъ... И женщина молилась, прося Бога продлить все это на безконечныя времена.