И стало смирно, какъ въ могилѣ. Напрасно носились надъ острогомъ радостные весенніе звуки, праздничные, ликующіе крики, зовущіе на просторъ. Напрасно ласкалось солнце. Напрасно наливалось синевой и позолотой умытое, ядреное небо, и стыдливый вѣтерокъ вѣялъ щекочущимъ ароматомъ теплаго весенняго дня. Острогъ стоялъ тихъ и суровъ. Даже солдаты и надзиратели, заразившись мертвенной тишиной, ходили по коридорамъ на ципочкахъ, разговаривали шопотомъ. И какъ ни странно, разговоръ шелъ не о томъ большомъ событіи, которое толстенькій, холеный помощникъ оповѣстилъ „бунтомъ“. Говорили о другомъ: объ убійствѣ ребенка, о послѣдствіяхъ этого убійства. Въ нижнемъ, карцерномъ коридорѣ столпилась запасная стража. Курили и говорили въ полголоса. Старшой Пароходовъ горячо нападалъ на Макарушкина.
— Это что же такое будетъ? — разводилъ Пароходовъ руками. — Ежели ты, скажемъ, есть часовой и приставленъ... то смотри дѣло!.. Знай, кудa попадать... a то ребенка малаго! На-ко!.. Этого, вѣдь, тоже не приказано!..
Казачій урядникъ и старшой изъ конвоя держали руку Макарушкина.
— Предположимъ, оно есть именно такъ, — любуясь своими манерами и голосомъ, говорилъ конвойный старшой, — предположимъ... на этто самое, чтобы стрѣлять въ ребенка, приказанія не было... Но вы, пожалуйста, не должны забывать: онъ — часовой!.. прикомандированъ къ опредѣленному мѣсту, и не можетъ входить въ разсужденіе, кто у окна...
— Какъ это не можетъ? — перебивалъ Пароходовъ. — Что онъ ослѣпъ что-ль? Приказано ему?..
Рядовые съ почтительнымъ молчаньемъ прислушивались къ спору старшихъ.
— А дозвольте васъ спросить, господинъ старшой, — обратился одинъ изъ нихъ къ Пароходову: — какъ теперича господину Макарушкину: наказаніе будетъ, аль штрафъ?..
— Въ разсужденіи моемъ, — отвѣтилъ за Пароходова словоохотливый конвойный — не будетъ ему никакихъ послѣдствий... Развѣ что выговорецъ незначительный — и то, весьма вѣроятно, останется безъ всякаго вреднаго вліянія на служебный кондуитъ, потому за послѣднее время строгости по службѣ не въ такомъ направленіи...
Пароходовъ молча пыхалъ папироской, презрительно мѣрялъ глазами говоруна.
— Судъ — не судъ, а съ должности громыхнетъ, пожалуй! — процѣдилъ онъ сквозь усы, — потому понимай: что приказано, что нѣтъ!
— Бабушка еще надвое сказала! — обронилъ и казачій урядникъ, сверкая серьгой.
— Это какъ надо понимать?
— А такъ, вотъ: стрѣляй — куда укажутъ!
— Нѣтъ, дозвольте, — началъ опять конвойный старшой: — ежели въ разсужденіи воинскаго устава... то тамъ сказано слѣдующимъ порядкомъ...
— Ну! — презрительно махнулъ Пароходовъ: — эт-ти порядки мы знаемъ давно!.. У васъ еще молоко было необсохши... не въ томъ разѣ сила. Завтра поѣдетъ съ докладомъ, тады все уяснится!..
Въ другомъ коридорѣ молоденькій солдатикъ, съ ласковымъ юношескимъ лицомъ, разсказывалъ о томъ, какъ убирали сорокъ-седьмую камеру. Молча и угрюмо слушали его другіе.
— И что это, братцы: въ эдакомъ махонькомъ столько много кровищи?!
Солдатикъ наивнымъ, удивленнымъ взглядомъ обвелъ весь кружокъ слушателей.
— Сперво-разу мы подумали: и барышня убимши... вся въ кровищи.
— Что-й-то ему будетъ теперь?..
— Часовому?
— У-гу!
— Да что, извѣстное дѣло...
Однако же, «извѣстное дѣло» становилось далеко неизвѣстнымъ. Въ головы людей, только что усмирившихъ острогъ съ натиска, уже забывшихъ объ этомъ усмиреніи — въ ихъ головы просочилось тревожное сомнѣнье. Оно настойчиво кралось въ душу, блуждало въ ея пустотѣ и, одинокое, непривычное, причиняло безпомощное безпокойство. Убей Макарушкинъ взрослаго человѣка, при той же обстановкѣ — не было бы ни сомнѣній, ни тревожныхъ разговоровъ. Простыя и точныя понятія: «приказано» — «не приказано» тамъ не могли спутаться. Но убитъ малый ребенокъ. Многіе видѣли его румяное, смѣющееся личико, слышали его наивный, младенческій лепетъ. Было бы нелѣпо и дико искать оправданія этому убійству въ преступныхъ замыслахъ убитаго, въ его неповиновеніи. И всѣ знали, что Макарушкинъ былъ случайнымъ убійцей. Убилъ потому, что его, а не кого-нибудь другого приставили часовымъ къ заднему фасаду. Могли, вѣдь, приставить любого изъ нихъ, и тогда любой изъ нихъ былъ бы убійцей невиннаго, лепечущаго младенца... А было-ли бы это похвально, или нѣтъ? И сомнѣнье, смутное, но страшное, не покидало людей. Они не были въ силахъ отогнать его отъ себя безъ посторонней помощи, безъ чего-нибудь туманящаго, авторитетнаго или пьянаго. И тревожились: боялись оставаться одни въ гулкихъ, молчаливыхъ коридорахъ острога, боялись одинокихъ думъ, чтобы не порѣзаться объ острую грань «возможнаго» и «недопустимаго». Опасались заглядывать въ укоризненные тихіе «волчки», метавшіе, подобно волчьему глазу, темныя искорки.
И надзиратели, и конвойные, и даже казаки — всѣ жались въ кучки, всѣ старались говорить, слушать, спорить, старались угадать то ожидаемое рѣшеніе начальства, которое успокоитъ всѣхъ. А въ разговорахъ чаще всего повторялись слова: «приказано» — «не приказано», «льзя» — «нельзя»...
Старшой Пароходовъ доглядывалъ тутъ и тамъ и увѣренно говорилъ всѣмъ, что Макарушкину не устоять въ должности, Макарушкина непремѣнно громыхнутъ. Другіе надзиратели, младшіе, выслушавъ его молча и почтительно, пускали въ догонку злобнымъ шопотомъ:
— Наскрозь видать тебя, аспида!.. Только и норовишь слопать кого-нибудь на нѣтъ...
И сомнѣнья не покидали людей; обычное равновѣсіе солдатской души, державшееся всегда на рѣшительномъ, короткомъ правилѣ: «приказано» — равновѣсіе это нарушилось.
Оно могло быть возстановлено авторитетомъ смотрителя; но смотритель, бурей пронесшись по острогу два раза, больше не появлялся. Всѣ знали, впрочемъ, что и смотритель, прежде чѣмъ приказать, долженъ побывать съ докладомъ.
Поэтому разрѣшеніе тревожныхъ сомнѣній отодвигалось на завтра: «сегодня, вѣдь, птица — и та гнѣзда не вьетъ». И «завтра» для стражи становилось завѣтнымъ днемъ, днемъ разрѣшенія сомнѣній, успокоенія тревогъ.
Камеры молчали: ни стука, ни стона, ни шопота. Выкрикнувъ сразу всю накопившуюся боль и злобу, замуравленные люди залегли въ мертвенномъ покоѣ, будто не зная, или не желая знать того страшнаго, что легло на острогъ неизгладимымъ кошмаромъ. Да имъ, впрочемъ, и не надо было тревожиться. Они знали больше, чѣмъ стража. Они знали, что главное и важное придетъ въ острогъ не завтра: оно было сегодня. Такъ коридоры и камеры были двумя полюсами человѣческаго духа.
А Макарушкинъ все еще стоялъ на часахъ. Пока острогъ ревѣлъ и плакалъ, Макарушкинъ метался изъ стороны въ сторону, отъ фасада къ сѣдой стѣнѣ, отъ стѣны къ панели. Онъ тяжело и нервно дышалъ, горѣлъ весь, сверкалъ глазами. Въ головѣ не было мыслей, не было желаній, a стоялъ одинъ безформенный, назойливый образъ человѣка за рѣшеткой, съ блѣднымъ лицомъ, горящимъ мимолетнымъ взглядомъ, съ сжатымъ кулакомъ.
— Убійца!.. Кровопійца!.. Палачъ!.. — кричалъ образъ человѣка, появляясь то за одной рѣшеткой, то за другой, то въ одномъ концѣ многоликаго корпуса, то въ другомъ, то въ нѣсколькихъ сразу.
Макарушкинъ вскидывалъ винтовку, бралъ на прицѣлъ, а образъ зарѣшеченнаго человѣка, словно невидимка или привидѣнье, исчезалъ изъ-подъ мушки, появляясь внизу, вверху, въ сторонѣ, и все кричалъ свои болѣзненные укоры, все грозился слабымъ кулакомъ, сверкалъ страшными, сумасшедшими глазами.
Потомъ острогъ усмирили. Внизу, въ карцерахъ, была возня; слышались стоны, нѣсколько глухихъ, вопящихъ криковъ. Былъ лязгъ и топотъ. И наступила тишина. Макарушкинъ долго и хитро не вѣрилъ въ нее, выжидалъ новыхъ криковъ, высматривалъ, прикладывалъ ружье къ плечу, норовилъ встать въ тѣнь, чтобы поймать изъ-подъ солнца на мушку горящіе глаза, обрамленные рѣшеткой...
Но тишина продолжалась. Долгія минуты ожиданія проходили одна за другою. Солнце поднялось высоко надъ стѣной, и длинная плоская тѣнь отъ стѣны тянулась уже узенькой темной линейкой. Гдѣ-то чуть слышно пробренчали часы, дребезжащіе, унылые... должно быть, въ конторѣ.
Макарушкинъ почувствовалъ усталость. Было лѣнь ходить, стоять, хотѣлось пить. А въ мысляхъ стояла сонная пустота. Въ правомъ вискѣ билась мѣрная жила, будто шептала:
— Все равно, все равно, все равно...
На углу, при поворотѣ къ боковой линіи острога, куда выводили на прогулку, остановился другой часовой, Кокоревъ. Онъ облокотился на винтовку и видимо ждалъ, когда подойдетъ Макарушкинъ.
— Въ секундъ усмирили, однако!
Макарушкинъ вскинулъ на Кокорева равнодушные, усталые глаза, остановился.
— Пить хочется, — сказалъ онъ кротко, по-дѣтски.
— Да ужъ полчаса до смѣны, только...
Помолчали.
— Аспидъ-отъ нашъ, Пароходовъ, такъ и брызжетъ... громыхнетъ, слышь, Макарушкинъ съ мѣста...
Макарушкинъ былъ равнодушенъ, словно не къ нему относилась угроза.
— Экій бѣсъ, прости Господи, — продолжалъ Кокоревъ, — жалко, вишь, ему мальчонку... Приказа, говоритъ, не было дадено... А того не возьметъ въ толкъ, что и нашему брату надобно въ соображенье брать... Можетъ она мальчонку для сигнала поставила... да!
Изъ маленькой дверки, отъ конторы, появилась фигура самого Пароходова. Увидавъ сошедшихся часовыхъ, онъ издали крикнулъ на нихъ строго, по-начальнически:
— Эй вы! По мѣ-ѣстамъ!
Потомъ подошелъ къ посту Макарушкина.
— Вамъ, господинъ Макарушкинъ, хошь теперь построже бы держать себя на службѣ!.. Черезъ вашу милость бунты идутъ въ острогѣ, вы жъ не на мѣстѣ!..
Макарушкинъ стоялъ на вытяжку, молчалъ.
Пароходовъ повернулся уходить, брякнувъ внушительно каблуками.
— Стрѣ-ѣлки! — бросилъ онъ презрительно черезъ плечо.
Черезъ полчаса пришелъ надзиратель, дежурившій съ Макарушкинымъ посмѣнно у задняго фасада. Сытый по праздничному, съ масляными веселыми глазами, съ легкимъ пивнымъ душкомъ, онъ весело принялъ дежурство и легко, играючи, замаршировалъ по панели.
— У васъ, слышь, баталья была? — спросилъ онъ походя Макарушкина.
Тотъ не отвѣтилъ. Унылой, ослабшей походкой пошелъ домой.
Въ воротахъ надзиратели шумѣли, спорили, доканчивая все тотъ же, казалось — безконечный разговоръ о «приказано-неприказано». На Макарушкина смотрѣли съ чувствомъ любопытства и жалости, такъ какъ общее мнѣніе успѣло склониться къ тому, что — «не устоитъ».
Прошкинъ съ особой сердечностью потрясъ ему руку и съ теплотой, какой нельзя было ожидать отъ этого соннаго, лѣниваго человѣка, проговорилъ:
— Ну, что-жъ такого... ничего... не робьте...
И Макарушкинъ, отходя отъ воротъ въ сторону, одинокій и лѣнивый, подумалъ про Прошкина:
«А онъ все-таки хорошій человѣкъ».
Зато Ткачевъ глядѣлъ на Макарушкина испуганными, тоскливыми глазами. Онъ далеко проводилъ взглядомъ широкую, стройную спину человѣка, которому привыкъ завидовать — и взглядъ этотъ туманился, двоился. To, казалось, это — просто спина, затянутая въ темную, выцвѣтшую шинель; то изъ-за нея выныривало цвѣтущее лицо мальчика съ искрящимися, веселыми глазами... И съ неба, гдѣ трещала пѣсня жаворонка, слышался тонкій звенящій смѣхъ:
— Тяцька въ Сильмѣ-ѣ...
А мягкій, задушевный голосъ шепталъ въ самое ухо, пригибаясь вмѣстѣ съ шелестомъ вѣтра:
— Это дядя... дядя это...
Надзиратели разошлись. Прошкинъ, утомленный пріемкой обильнаго праздничнаго подаянья и лишней возней съ воротами по случаю «бунта», спалъ. Ткачевъ задумчиво походилъ передъ острожными воротами, оглядѣлъ пестрое тающее поле, залитое маревомъ и солнцемъ, прислушался, потомъ задумчивымъ шагомъ пошелъ къ кизякамъ.
Двѣ пирамидки еще вчера были развалены сабельными упражненіями Ткачева. Ставень, весь изрѣшеченный пулями, попрежнему стоялъ прямо, храня номера и круги. Серединная темная точка взглянула на Ткачева съ укоромъ, словно за ней именно и скрылся тотъ веселый дѣтскій глазъ, который съ утра не давалъ ему покоя.
Онъ взялъ доску за кромку, подержалъ задумчиво, силясь что-то понять, и срыву наотмашь отбросилъ ее въ сторону. Доска задребезжала петлями, будто заплакала. Стало полегче немного — и вмѣстѣ съ тѣмъ стыдно. Ткачевъ еще разъ оглядѣлся, какъ воръ, собирающійся красть. Кругомъ было по обыкновенію пусто. Потомъ нагнулся, сталъ подбирать разсыпанные, грязные кирпичики кизяка, складывать въ стройную пирамидку, какъ было прежде.
Но постовой напрасно думалъ, что его никто не видитъ. Хозяинъ кизяковъ, извозчикъ Грязевъ, только-что вышелъ на высокое крыльцо трактира и увидалъ Ткачева за работой. Онъ успѣлъ уже распить вмѣстѣ съ кумомъ двѣ полбутылки и былъ въ надлежащемъ настроеніи — храбръ и рѣшителенъ.
— Ахъ, ты... фар-раоново сѣмя! а?.. глянь: вѣдь онъ, архаръ этакій, меня безъ топлива оставитъ... Крошитъ и крошитъ...
Грязевъ поспѣшилъ вернуться въ трактиръ за кумомъ. Кумъ, саженнаго роста, лохматый ломовикъ, сидѣлъ у окна, закусывалъ. Могучая шершавая пятерня съ трудомъ захватывала съ маленькихъ тарелочекъ маленькіе кусочки селедки съ лукомъ и десятками кидала ихъ въ ротъ.
— Кумъ! а кумъ! — накинулся на него Грязевъ: — чортовъ фаравонъ опять у меня кизякъ рушитъ... а?..
Кумъ кашлянулъ, словно ударилъ по дну пустой сорокаведерки. Глядя на могучую фигуру этого человѣка, съ пудовыми кулаками, съ саженной спиной, привыкшей къ непомѣрнымъ грузамъ, можно было подумать, что это, по меньшей мѣрѣ, внукъ Ильи Муромца.
— Адя, кумъ, а?.. намнемъ бока!.. такъ-разъ-эдакъ... а?
— Боюсь! — громыхнулъ кумъ неожиданно густымъ, трескучимъ басомъ.
— Ну, вотъ ишшо!.. а? Кумъ?.. Полбутылки выставлю! Разрази меня въ дребезги!.. хочь засвидѣтельствуй!.. прошенье подамъ на стоялаго, на чорта!
— А ну тя! боюсь я... — отмахнулся кумъ волосатой ручищей.
— Эй, Грязевъ! Купишь бутылку — пойду! — вызвался изъ угла доброволецъ.
— А не обманешь?
— Вотъ при свидѣтеляхъ! До драки дойдетъ — тады двѣ.
— Идетъ!
— Будьте, робята, свидѣтели!
И два человѣка, при дружномъ хохотѣ всего трактира, побѣжали къ кизякамъ, стараясь не шумѣть, забѣжать сзади.
— Вотъ тебѣ на! — сталъ вдругъ озадаченный доброволецъ: — онъ вовсе не ворошитъ, a складываетъ!..
— Складываетъ и есть! — согласился Грязевъ, видя работающаго надъ послѣдней пирамидкой Ткачева.
— Какъ же таперчь насчетъ бутылки? — безпокоился доброволецъ. — Аль все единственно... бить?
— Постой ты! — отмахнулся Грязевъ. — Что за чудо?.. а?.. Эй, другъ?.. ты что-жъ это?.. а?..
Ткачевъ, сконфуженный, красный, оставилъ работу. Онъ не зналъ, какъ быть съ замазанными руками, и стоялъ растерянный, смѣшной.
— Другъ, а? — не унимался Грязевъ. — Какъ это? а?.. Праздникъ такой... птица гнѣзда не вьетъ, а ты... другъ...
— Не гуторь, не гуторь! — нашелся, наконецъ, Ткачевъ и, круто повернувшись, пошелъ скорымъ шагомъ къ острогу.
— Господинъ фартальный! — кричалъ слѣдомъ доброволецъ: — прикажите хочь полбутылочки!.. Я-то при чемъ?.. Ей-Богу!