Стихия (Накрохин)/ДО

Стихія
авторъ Прокофій Егоровичъ Накрохинъ

Источникъ: Накрохинъ П. Е. Идилліи въ прозѣ. — СПб: Типографія М. Меркушева, 1899. — С. 215.

I

Большой ладожскій пароходъ шолъ вверхъ по Невѣ. Шолъ онъ скоро, — онъ убѣгалъ изъ Петербурга, дѣлая по 20 верстъ въ часъ. Навстрѣчу ему тащились черные, закоптѣлые буксиры и обмѣнивались съ нимъ привѣтствіями; на ихъ отчаянный вой онъ отвѣчалъ торжествующимъ ревомъ:

— Наконецъ-то я вырвался!..

«Наконецъ-то мы вырвались!» — говорили лица пассажировъ. Были тутъ торговые люди, простой народъ, мелкій чиновникъ, дама съ сыномъ-кадетомъ, двѣ барышни подъ охраной почтеннаго отца, взрослый гимназистъ. Люди бросили на нѣсколько дней торговыя и всякія другія дѣла, — не все дѣла да дѣла, надо и о Богѣ подумать, — и были какъ птицы, выпущенныя на волю. Другіе, немногіе, напротивъ, везли съ собой горе, болѣзни, заботы. Неразлучную пару составляли пожилая дама скромнаго вида, вся въ черномъ, и сынъ ея, молодой человѣкъ, наружности самой безалаберной: шляпа у него съѣхала на затылокъ, галстухъ развязался, — онъ былъ пьянъ, бормоталъ что-то безсвязное и безсмысленное и все порывался къ буфету; а она не отходила отъ него ни на шагъ и уговаривала:

— Николинька, подожди минуточку! Вонъ лодочка плыветъ, — посмотри на лодочку!..

Солнце еще не зашло, и ее ждала цѣлая ночь безъ сна и отдыха, но она все готова была вынести съ легкимъ сердцемъ, въ великомъ упованіи на святую обитель, куда везла своего погибающаго сына.

Другой юноша расхаживалъ по палубѣ, и все шепталъ про себя и жестикулировалъ. Полуопущенные темные глаза, съ длинными рѣсницами, не глядѣли на окружающее и видѣли вереницы призраковъ, — онъ разговаривалъ съ ними. Его тоже везли въ монастырь.

Много всякаго народа ѣхало на пароходѣ, и для всѣхъ цѣлью поѣздки былъ одинъ изъ монастырей на Ладожскомъ озерѣ. Тѣмъ болѣе страннымъ казалось, что значительная часть пассажировъ толпилась около буфета. Буфетъ помѣщался въ носовой рубкѣ второго класса; стойка отдѣлялась отъ публики стѣнкой съ окошкомъ, и у окошка была давка, стоялъ гамъ. Впереди всѣхъ были толстый извозопромышленникъ съ Ямской и не менѣе толстый портерщикъ изъ-подъ Смольнаго, оба видные, благообразные, съ окладистыми темными бородами, но уже пьяные, уснащавшіе свою рѣчь циническими шутками и остротами. Не отставалъ отъ нихъ невзрачный позолотчикъ, а прочіе, толстые и тонкіе, видные и невидные, оставались на второмъ планѣ.

Быстро чередовались по берегамъ рѣки фабричныя села, дачи, перелѣски. Съ особеннымъ вниманіемъ слѣдилъ за мѣнявшимися видами молодой человѣкъ въ длинномъ черномъ пальто семинарскаго покроя и въ черной фуражкѣ, — только-что окончившій богословіе Евгеній Грандилевскій. Его вниманіе, можетъ быть, объяснялось отчасти тѣмъ, что онъ видимо избѣгалъ общества. Иногда онъ оборачивалъ къ публикѣ свое красивое, нѣсколько блѣдное лицо, но встрѣтивъ чей-нибудь взглядъ, опускалъ большіе, темные, точно бархатные глаза, смотрѣвшіе на людей съ непонятной боязнью, и затѣмъ еще пристальнѣе начиналъ разсматривать берега. Онъ ѣхалъ въ монастырь съ тѣмъ, чтобы тамъ остаться. Таково было, по крайней мѣрѣ, его намѣреніе, когда онъ покидалъ свой губернскій городъ. Но путь отъ губернскаго города до монастыря былъ длиненъ и полонъ мірскихъ соблазновъ. На этомъ пути князь вѣка сего раскрылъ передъ нимъ широкую и обольстительную панораму жизни, до тѣхъ поръ для него невѣдомой. Сомнѣнія одолѣвали его. Онъ питалъ страхъ и недовѣріе къ этому грѣшному міру, когда пьяная варварская толпа, слишкомъ знакомая ему еще въ сельскомъ домашнемъ обиходѣ, открыто выставляла на всеобщее позорище свои грубые пороки, и въ то-же время этотъ міръ, въ болѣе чистыхъ, хотя, можетъ быть, и обманчивыхъ своихъ проявленіяхъ, былъ полонъ какой-то загадочной прелести, и ему было грустно покинуть его навсегда. Онъ стоялъ, облокотившись о бортъ парохода, и смотрѣлъ на берегъ, гдѣ картины мирнаго труда, красивыя и заманчивыя издали, чередовались съ картинами отдыха и празднаго счастья на лонѣ природы. «Не для тебя все это, Евгеній Грандилевскій, не для тебя!» — думалъ онъ.

А позади его шолъ разговоръ о немъ. Почтенная женщина, въ которой нетрудно было угадать «матушку» — попадью изъ провинціальной глуши, сидѣла недалеко отъ него со своей дочкой, молодой дѣвушкой въ модной шляпкѣ и модной жакеткѣ, а около нихъ вертѣлся маленькій мальчикъ въ такой-же фуражкѣ и такомъ-же пальто, какія были на богословѣ.

— Говорю тебѣ, мама, что это изъ нашей семинаріи богословъ, — увѣрялъ мальчикъ.

— Я тоже какъ-будто видала его, — подтвердила дѣвушка.

И глаза трехъ человѣкъ пристально разсматривали стоявшаго къ нимъ въ профиль Евгенія Грандилевскаго.

— Постой-ка, я его спрошу, — сказала матушка и поднялась съ мѣста.

«Не для тебя все это, Евгеній Грандилевскій, не для тебя!» — думалъ богословъ, и вдругъ, подъ самымъ ухомъ, услышалъ вкрадчивый голосъ матушки:

— Позвольте васъ спросить, вы не изъ новостровской-ли семинаріи?

Богословъ повернулся къ ней лицомъ, посмотрѣлъ на нее съ величайшимъ испугомъ и густо покраснѣлъ.

— Изъ новостровской, — отвѣтилъ онъ.

Отвѣтъ прозвучалъ отрывисто, рѣзко, грубо, и окончательно смущенный этимъ, Евгеній Грандилевскій повернулся къ матушкѣ спиной.

Выраженіе любопытства и готовности вступить въ пріятный разговоръ исчезло съ лица матушки. Она возвратилась на свое мѣсто, стараясь казаться вполнѣ довольной, и всетаки казалась разочарованной, точно богословъ объявилъ себя жителемъ далекаго и чуждаго края.

— Изъ новостровской, — подтвердила она тономъ удовлетвореннаго болѣе, чѣмъ даже требовалось, самолюбія.

— А что? Я говорилъ! — торжествовалъ мальчикъ.

Еще совершенный профанъ въ мелкихъ житейскихъ отношеніяхъ, онъ весело побѣжалъ къ Евгенію Грандилевскому, но, приблизясь къ нему, умѣрилъ свою рѣзвость, остановился и сталъ смотрѣть на него снизу вверхъ.

— А я знаю, вы изъ новостровской семинаріи, — началъ онъ, нерѣшительно улыбаясь.

— Ну, такъ что? — сказалъ богословъ, разстроенный краткимъ объясненіемъ съ матушкой.

— А я тамъ въ духовномъ училищѣ учусь… А сестра Дуня училась въ епархіальномъ… А я васъ видѣлъ, когда владыка служилъ въ нашей церкви…

— Гм! — произнесъ Грандилевскій.

Бесѣда готова была оборваться, какъ и разговоръ съ матушкой; но въ эту минуту мальчикъ взглянулъ на рѣку и вскрикнулъ:

— Утки! Утки!

— Гдѣ? — оживился богословъ.

Они стали наблюдать вмѣстѣ. Стоя рядомъ, они дѣлились другъ съ другомъ замѣчаніями.

Богословъ повеселѣлъ, чувствуя возлѣ себя существо, связанное съ нимъ мѣстомъ родины и прохожденіемъ курса въ одномъ учебномъ заведеніи, притомъ существо болѣе неопытное и простодушное, чѣмъ самъ Евгеній Грандилевскій. Всетаки пріятно было сознавать себя отчасти покровителемъ другого среди этой свѣтской петербургской публики, къ которой все время приходилось стоять спиной.

Мальчикъ началъ разсказывать, какія у нихъ, недалеко отъ села, въ камышахъ, водятся утки, и изъ какого ружья онъ будетъ въ нихъ стрѣлять, когда ему дадутъ ружье.

Богословъ вздохнулъ.

— Все это хорошо, — сказалъ онъ, — но… не для меня это все…

— Да, ужь когда примете священство, тогда стрѣлять вамъ будетъ нельзя.

— Что мнѣ твоя стрѣльба! И…

Богословъ остановился на минуту. Ему хотѣлось хоть съ кѣмъ-нибудь, — хоть съ этимъ простодушнымъ существомъ, — подѣлиться своей тайной и своимъ раздумьемъ.

— И рѣчь не о священствѣ, — продолжалъ онъ. — Можетъ быть, я еще въ монашество предназначаю себя, вотъ что, малецъ! — объявилъ онъ, поддаваясь приливу откровенности.

— Въ монашество!

— Можетъ быть, съ тѣмъ и въ монастырь ѣду, другъ мой!

— Въ монашество!

Мальчикъ не могъ понять такого шага, но видимо старался оцѣнить его. Онъ молчалъ нѣсколько времени въ размышленіи и смотрѣлъ на берегъ.

— А могутъ васъ назначить архіереемъ въ нашу епархію? — спросилъ онъ вдругъ.

— Sancta simplicitas!^[1] — сказалъ богословъ и, находя, что собесѣдникъ его слишкомъ малъ для обсужденія серьезныхъ вопросовъ, прибавилъ. — Ну-ка, переведи и разбери эти два слова. Языку Цицерона обучаешься? Въ которомъ классѣ?

— Во второмъ.

— Кто преподаватель по латинскому?

— Угодновъ.

— Николай Иванычъ? Знаю!

Богослову казалось, что онъ искусно перевелъ разговоръ на другую тему; но мальчикъ крѣпко забралъ себѣ въ голову монашество и при первомъ-же удобномъ случаѣ побѣжалъ къ матери выдать ей тайну Грандилевскаго. А потомъ какъ-то вышло, что объ этой тайнѣ знали на пароходѣ уже всѣ.

II

Изъ кормовой каюты, гдѣ помѣщался первый классъ, медленно показалась сначала коричневая мягкая шляпа, потомъ — исхудалое, блѣдное лицо, потомъ — шея, укутанная бѣлымъ шолковымъ платкомъ; затѣмъ появились и плечи, но тутъ сильный, удушливый кашель остановилъ на минуту подымавшагося изъ каюты человѣка, довольно молодого еще, лѣтъ тридцати-пяти, но уже подкошеннаго болѣзнью. Онъ перевелъ дыханіе и, держась одной рукой за перила лѣстницы, другою опираясь на палку, вышелъ, наконецъ, на палубу. Слѣдомъ за нимъ показалась красивая дама въ платьѣ изъ тяжелой сѣрой матеріи и въ накинутомъ на голову черномъ кружевномъ платкѣ, изъ-подъ котораго выбивались вьющіеся свѣтлые волосы. Въ рукахъ она несла складной стулъ. Онъ — очевидно, мужъ — указалъ мѣсто, гдѣ онъ хотѣлъ сѣсть, и опустился на подставленный стулъ.

— Дальше не пойду, — сказалъ онъ. — Тамъ всякій сбродъ… зараза… И такъ ужь, къ чему ни прикоснись, вездѣ кишатъ всевозможные микробы. Подумаешь, долго-ли тутъ заразиться какою-нибудь серьезной болѣзнью? Съ каждымъ рейсомъ ѣдутъ десятки пассажировъ — и всегда между ними бываютъ больные. А мы спимъ на тѣхъ-же диванахъ, на которыхъ спали они, прикасаемся къ тѣмъ-же предметамъ… Охъ-хо-хо! Дернуло меня поѣхать.

Онъ сидѣлъ опершись о палку и осматривался. Острые, пронизывающіе глаза, носъ крючкомъ и расширенныя ноздри надъ тонкими губами и бритымъ подбородкомъ придавали ему брезгливое, презрительное выраженіе.

— Десять лѣтъ, однако, не выѣзжалъ изъ Петербурга! — началъ онъ снова, обращаясь къ женѣ.

Но она смотрѣла наверхъ и дѣлала глазами таинственные сигналы сидѣвшему на рубкѣ господину съ длинными, черными, нафабренными усами, котораго мужъ не могъ видѣть со своего стула.

— Ира! — окликнулъ ее мужъ. — Что ты тамъ смотришь?

Она обернулась. Ея большіе сѣрые глаза, съ приподнятыми бровями, выражали дѣтскую невинность и недоумѣніе.

— Знаешь, что, Никсъ? — сказала она. — Съ нами на пароходѣ ѣдетъ, кажется, этотъ противный Велисарій Цимисхіевичъ!

— Рвачъ? А намъ какое дѣло!?. Вотъ человѣкъ! Никогда не скажетъ, что онъ зубной врачъ, — нѣтъ, просто врачъ. И на карточкахъ: «Д-тъ Велисарій Цимисхіевичъ». Иной и въ самомъ дѣлѣ прочтетъ: «докторъ». Лживый народишка! И солгать-то стараются такъ, чтобы невинность сохранить… Впрочемъ, я и ему радъ: тутъ прямо подохнешь со скуки.

Онъ закашлялся. Ира, чуть замѣтнымъ кивкомъ головы, подала сигналъ наверхъ. Господинъ съ нафабренными усами, сидѣвшій на рубкѣ, сталъ спускаться.

— А-а-а! — протянулъ онъ и прикоснулся къ шляпѣ. — Никита Иванычъ! Вотъ не ожидалъ!

— Господину рвачу мое нижайшее почтеніе!

— И Ирина Петровна съ вами? Имѣю честь кланяться! Неразлучные! Inséparables^[2]!..

Никита Иванычъ продолжалъ оглядывать публику.

— Еще-бы одному ѣхать, — сказалъ онъ. — И такъ ужь не знаешь, куда дѣваться съ тоски… Хоть-бы въ винтъ сразиться, что-ли? Подыскать-бы четвертаго… Общество-то какое! Посмотрите, вонъ какой-то пьяный саврасъ тащится въ буфетъ подъ-руку съ матерью… Или это жена? — прибавилъ онъ, оборачиваясь къ Велисарію Цимисхіевичу.

Но за врачомъ стояла вдругъ откуда-то явившаяся пожилая баба, и она поспѣшила вмѣшаться въ разговоръ.

— Это отъ порчи, батюшка-баринъ, непремѣнно отъ порчи. У меня мужа-покойника вотъ этакъ-же испортили: началъ пить да пить, — все съ себя пропивалъ. Ходила я къ гадалкѣ на Преображенскую. «Испорченъ, — говоритъ, — и поправить его по-настоящему ужь нельзя. Небольшое облегченіе, — говоритъ, — могу сдѣлать, а совсѣмъ поправить не берусь. Да и все равно, — говоритъ, — онъ у тебя долго не проживетъ»… Подумала я, подумала: деньги спрашиваетъ большія — четыре рубля. Вижу, что не стоитъ платить. Еслибы совсѣмъ вылѣчила, а то: небольшое облегченіе…

— Инфузорія! — проговорилъ Никита Иванычъ и отвернулся.

Баба не могла понять этого слова, но оно было сказано съ такимъ невыразимымъ презрѣніемъ, что она замолчала и отошла.

— Вѣдь вотъ — народъ! — началъ Велисарій Цимисхіевичъ. — Могу сказать, что я убѣжденный демократъ, буквально боготворю народъ, а между тѣмъ никогда его не вижу. Приходится имѣть дѣло съ такими субъектами, какъ наши петербургскіе извощики и прислуга, или вотъ эта, какъ вы совершенно справедливо изволили выразиться, инфузорія. Въ дугу ихъ надо согнуть, все это отребье человѣчества! А попробуй сказать это открыто — назовутъ крѣпостникомъ!

— Ну, ихъ! Нѣтъ партнера въ винтъ — вотъ горе. Все мужичье… рожи какія-то…

— Вы оба не въ духѣ, — сказала Ирина Петровна. — Тутъ есть очень милыя лица. Посмотрите, напримѣръ, на этого семинариста: онъ очень симпатичный. Говорятъ, онъ идетъ въ монахи… Бѣдный! Можетъ быть, несчастная любовь… Такой молодой и симпатичный…

— Знаемъ мы этихъ симпатичныхъ! — раздражительно отозвался Никита Иванычъ. — Первые мошенники!

— Неправда!.. Нѣтъ, я-бы непремѣнно отговорила его…

— А пусть его идетъ, куда ему угодно, хоть…

— Никсъ!

— Ахъ, Ира, все меня здѣсь раздражаетъ, и больше всего человѣческое ослѣпленіе…

— Хотите, я его отговорю, Ирина Петровна? — предложилъ Велисарій Цимисхіевичъ. — Или, по крайней мѣрѣ, засажу играть въ винтъ?

Со стороны буфета послышались крики: тощій позолотчикъ побилъ толстаго извозопромышленника. Дама въ черномъ вела оттуда своего Николиньку. Но онъ могъ добраться только до ближайшей скамьи и свалился на сидѣвшаго мастерового.

— Извини, голубчикъ! — пробормоталъ онъ заплетающимся языкомъ.

— Ничего, — сказалъ мастеровой.

— Давай руку!.. Ты, я вижу, ха-а-рошій малый!.. Хочешь, я тебѣ руку поцѣлую?

— Нѣтъ, зачѣмъ-же. Это польскій мотивъ.

— Что ты говоришь?

— Это польскій мотивъ — въ руку цѣловать.

— Ну, такъ, хочешь, я тебя поцѣлую въ харю?

— А, вотъ это русскій мотивъ.

Снова послышались крики со стороны буфета: тощій позолотчикъ побилъ толстаго портерщика.

— И эти люди ѣдутъ молиться! — говорилъ Никита Иванычъ. — И это — религіозные люди! Выпороть-бы ихъ всѣхъ, мерзавцевъ, хорошенько! Имъ и въ голову не приходитъ, что истинная вѣра — въ сердцѣ человѣка, что сердце должно быть чисто и сострадательно къ людямъ.

Онъ все больше раздражался.

— Да это даже не люди! — говорилъ онъ. — Вонъ нахалъ какой-то развалился… Животное!

Тотъ, кого онъ называлъ нахаломъ, сидѣлъ на скамейкѣ въ проходѣ между рубкой и бортомъ. Проходъ былъ и безъ того узокъ, а нахалъ еще вытянулъ ноги и сидѣлъ такъ съ закрытыми глазами. Всѣ, кому надо было пройти мимо, шагали черезъ его ноги.

Никита Иванычъ смотрѣлъ на эти ноги, и все въ немъ кипѣло негодованіемъ.

— Ну, скажите на милость, не скотъ-ли? — говорилъ онъ, обращаясь то къ женѣ, то къ Велисарію Цимисхіевичу, которые между тѣмъ были заняты своимъ разговоромъ. — Нѣтъ, надо его проучить!.. Нѣтъ, я шагать черезъ него не буду!

Негодованіе придавало Никитѣ Иванычу силы. Онъ поднялся, почти не опираясь на палку, и Ирина Петровна не замѣтила, какъ онъ успѣлъ подойти къ нахалу. Тотъ продолжалъ сидѣть вытянувъ ноги и закрывъ глаза. Никита Иванычъ сталъ возлѣ него, стиснулъ зубы и съ силой, какая только могла быть въ его безсильной рукѣ, ударилъ нахала палкой по ногамъ, не забывъ проговорить: «Позвольте!»

Тотъ вскочилъ.

— Какъ вы смѣете драться?

— Я не дрался, я васъ только разбудилъ… Развалились тутъ въ самомъ проходѣ… Надо-же мнѣ пройти!..

— Вы меня ударили по ногѣ!

— Не ударилъ, а прикоснулся!.. Что вы ко мнѣ придираетесь?.. Вы, я вижу, порядочный колпакъ, милостивый государь!

— Никсъ, умоляю тебя! — упрашивала бросившаяся къ мужу Ирина Петровна.

Но тутъ сильный припадокъ кашля заставилъ Никиту Иваныча замолчать и положилъ конецъ непріятной сценѣ…

III

Зубной врачъ завелъ разговоръ съ богословомъ. На первыхъ порахъ ему показалось, что онъ успѣлъ очаровать «вьюношу». Велисарій Цимисхіевичъ умѣлъ быть любезнымъ, особенно со своими паціентами, сообразно таксѣ его зубоврачебнаго кабинета, раздѣлявшей паціентовъ на три разряда. «Отъ рубля пятидесяти копѣекъ» — онъ смотрѣлъ весело, говорилъ привѣтливо, но былъ слегка фамильяренъ. «Отъ трехъ рублей» — онъ дѣлался необыкновенно вѣжливъ и предупредителенъ. «Отъ пяти рублей» — во всей фигурѣ и лицѣ его являлось выраженіе почтительности — не холопскаго подобострастія, но именно почтительности, вызываемой глубокимъ уваженіемъ къ высокимъ качествамъ ума и души паціента.

Во сколько слѣдовало оцѣнить семинариста, собирающагося въ монахи? По самой высшей оцѣнкѣ Велисарій Цимисхіевичъ оцѣнилъ его въ полтора рубля. Конечно, это немного, но семинаристъ долженъ цѣнить и такое вниманіе. И Велисарій Цимисхіевичъ былъ увѣренъ, что онъ совершенно очаровалъ семинариста.

— Ну-съ, а теперь, хотите, я познакомлю васъ съ моими друзьями? — предложилъ онъ. — Вонъ видите эту даму: она интересуется вами. Хороша, не правда-ли?

Но богословъ уклонялся отъ знакомства.

— Покорнѣйше благодарю… никакъ не могу, — говорилъ онъ. — Я… вообще… убѣгаю женской красоты…

— Напрасно!.. Нѣтъ, серьезно, я васъ сейчасъ познакомлю. Мужъ — человѣкъ немножко раздражительный, но вы не обращайте на это вниманія: онъ больной человѣкъ.

— Нѣтъ, ужь увольте… Премного благодаренъ, но никакъ не могу… Тѣмъ болѣе, что долженъ поспѣшить…

— Куда?

— Необходимо нужно… Прощайте-съ!..

— Странный субъектъ! — пробормоталъ Велисарій Цимисхіевичъ, оставшись внезапно одинъ.

А богословъ перешолъ на другую сторону парохода и снова сталъ наблюдать картины природы. Но жгучій стыдъ за свою неловкость и дикость не позволялъ ему усвоить во всей полнотѣ красоту пейзажа. Вѣрнѣе сказать, онъ не замѣчалъ, гдѣ собственно онъ находится и что такое передъ его глазами. Онъ видѣлъ себя, смѣшного, какимъ онъ былъ въ эту минуту, и бѣднаго маленькаго мальчика, какимъ онъ росъ въ духовномъ училищѣ, заброшеннаго, одинокаго, не знавшаго ни ласки, ни участія. «И выросъ ты отщепенцемъ, Евгеній Грандилевскій, и такимъ перейдешь изъ стѣнъ семинаріи въ стѣны монастыря. А за стѣнами-то какіе люди, какая жизнь! Не пьяный дьячокъ, котораго ты смутно помнишь изъ времени твоего сиротливаго дѣтства, и не вѣчная брань и потасовки! Хватался-бы ты обѣими руками за свѣтскихъ и развитыхъ людей, а ты бѣжишь и отворачиваешься! И матушку обидѣлъ, а что бояться матушки? Свой человѣкъ! Напрасно ты поступилъ такъ, Евгеній Грандилевскій! И не добросердечно, и неблагоразумно!»

Навстрѣчу пароходу пахнуло холодомъ. Вдали открывался выходъ рѣки изъ озера, — на горизонтѣ тянулась широкая полоса воды. Направо былъ городокъ: пароходъ подходилъ къ Шлиссельбургу и уже замедлялъ ходъ, а съ берега къ нему плыло двѣ шлюпки — одна съ таможеннымъ дозоромъ, другая — съ пассажирами.

Матушка точно угадала мысли богослова, подошла и стала рядомъ съ нимъ.

— Городъ какой-то, — замѣтила она какъ-бы про себя.

— Шлиссельбургъ, — отозвался тоже какъ-бы про себя Грандилевскій. — А ты, Simplicitas^[3], географію знаешь? — спросилъ онъ подошедшаго мальчика.

— Мы только общее обозрѣніе пяти частей свѣта проходили, — отвѣчалъ мальчикъ.

Грандилевскій обратился къ матушкѣ.

— Я вашего сына «Simplicitas»^[3] называю, — пояснилъ онъ ей.

— Вижу, вижу, что вы сдружились, — радостно откликнулась матушка. — Не чуждайтесь насъ! Земляки вѣдь! Мы здѣсь какъ въ лѣсу: народъ кругомъ все чужой, столичный. Да и у васъ, я вижу, тоже нѣтъ компаніи… Слушайте, молодой человѣкъ, извините, не знаю, какъ васъ зовутъ…

— Евгеній Васильевъ.

— Слушайте, Евгеній Васильевичъ, — правда-ли, говорятъ, вы въ монахи хотите идти?

— Есть такая мысль.

— Да неужели? Ахъ, жалость какая! А я смотрю на васъ да любуюсь: «вотъ, — думаю, — какой хорошій молодой человѣкъ, — вина не пьетъ, табаку не куритъ, — какъ красная дѣвушка»…

— Лестно слышать… Но… по недостоинству моему…

— Ахъ, Евгеній Васильевичъ! Въ монахи! Да вы хоть-бы переждали годикъ-другой, осмотрѣлись бы…

— Никакъ нельзя: тогда я обязательно долженъ пріискать себѣ невѣсту…

— И отличное дѣло!

— Склонности не имѣю.

— Мало-ли что склонности не имѣете! Не все по склонности женятся, а обживутся — и еще какъ хорошо живутъ… Нѣтъ, рано вы на себя подвигъ принимаете! Жизни еще, можно сказать, не видали.

— Это вотъ, дѣйствительно… меня самого какъ-будто раздумье беретъ… Свѣтская жизнь — она манитъ, словъ нѣтъ, но вѣдь это обманъ?

Богословъ посмотрѣлъ на матушку, ожидая авторитетнаго слова.

— Да какой обманъ? Никакого обману нѣтъ! — отвѣчала матушка. — Конечно, можетъ, я это нехорошо дѣлаю, что васъ отговариваю, — только чистосердечно вамъ скажу, что жалко мнѣ васъ, истинно жалко! Этакому молодому человѣку можно хорошую невѣсту найти, особенно въ нашей сторонѣ, — приходы богатые.

Богословъ вспомнилъ евангельскую Марѳу. Нѣтъ, не разрѣшитъ его раздумья матушка! «Однако, какая она добрая да ласковая, — думалъ онъ. — Невольно пожалѣешь, что судьба раньше не сводила тебя съ такими пріятными людьми. А теперь — къ чему тебѣ все это, Евгеній Грандилевскій? Ты умеръ для міра — умеръ и погребенъ!»

— А покуда чайку не выкушаете-ли съ нами? — предложила матушка. — Въ озеро выйдемъ, тамъ ужь не до чаю будетъ. Боюсь я озера: говорятъ, какъ въ морѣ качаетъ. Бьетъ очень.

— Да, стихія бурная, — подтвердилъ Грандилевскій, направляясь за матушкой пить чай.

IV

Вотъ и озеро. Нѣмой и безжизненной скалой стоялъ у входа маленькій островокъ, замкнутый въ неприступныя каменныя стѣны. Пароходъ обогнулъ его и, убавивъ хода, сталъ пробираться черезъ мель у Кошкинскаго рейда. Тамъ, вдоль низкаго берега, темнаго и печальнаго послѣ заката солнца, стояло нѣсколько судовъ, придававшихъ этому унылому мѣсту видъ безлюдной, мертвой гавани. Прошли благополучно мель — и пароходъ снова пошелъ полнымъ ходомъ, удаляясь постепенно отъ лѣваго берега. Вправо и впереди береговъ не было видно.

Матушка и дочка сидѣли съ богословомъ и изрѣдка съ безпокойствомъ посматривали на воду, замѣчая, что мелкая рябь понемногу переходитъ въ порядочныя волны.

— Вотъ она, стихія! — сказалъ Грандилевскій, превозмогая застѣнчивость, которая овладѣла имъ въ присутствіи молодой дѣвушки, и стараясь выражаться лучше. — Вотъ такою-же необъятною, неизвѣстною и невѣрною я представляю себѣ жизнь.

— У насъ, въ нашей сторонѣ, не такая стихія, — сказала матушка, — рѣка, да и рѣкой-то нельзя назвать. Лѣтомъ курица въ бродъ переходитъ.

Темнѣло. На палубѣ становилось шумно. Снова изъ буфета послышались крики, на этотъ разъ болѣе грозные, чѣмъ прежде. Позолотчикъ побилъ портерщика и извозопромышленника и полѣзъ драться со всѣми. Буря негодованія вырвалась изъ распахнувшейся двери носовой рубки. Показалось торжественное шествіе. Два пассажира тащили подъ-руки позолотчика, за ними шла толпа.

— Въ воду его! — раздавались свирѣпые голоса.

— Зачѣмъ въ воду? — говорилъ кроткій мужичокъ. — Сунь его въ сантиръ: пущай тамъ протрезвляется.

— Капитана сюда! Капитана!

Капитанъ, флегматичный финляндецъ, въ фуражкѣ съ галуномъ, расхаживалъ на носу, передъ будкой штурвальнаго, заложивъ руки въ карманы. Нѣсколько человѣкъ бросились за нимъ.

Онъ подошолъ неторопливой походкой.

— Котора? — спросилъ онъ.

— Видишь, котора!

— Сунь его въ сантиръ! — повторилъ свою мысль кроткій мужичокъ.

Судъ былъ скорый. Капитанъ вызвалъ двухъ матросовъ, и они привязали позолотчика къ мачтѣ. Онъ бѣсновался, неистово кричалъ, ругалъ всѣхъ на чемъ свѣтъ стоитъ, но, связанный, былъ безсиленъ.

Мало-по-малу публика успокоилась. Надвигалась ночь. Пассажиры сидѣли группами и мирно бесѣдовали, не обращая вниманія на отголоски изъ шумнаго буфета. Богословъ снова стоялъ у борта парохода, но уже не одинъ: съ нимъ была молодая дѣвушка въ модной шляпкѣ и модной жакеткѣ. Они разсказывали другъ другу о прежнихъ своихъ странствованіяхъ и приключеніяхъ на жизненномъ пути.

— У насъ учительница исторіи была ужасно строгая… — говорила молодая дѣвушка.

— А вотъ вы скажите, Авдотья Михайловна, по какому руководству у васъ исторію проходили? — спрашивалъ Грандилевскій.

«Дѣти, дѣти!» — думала матушка…

Въ наступившей темнотѣ показался вдали и исчезъ огонекъ маяка. Рыбачья лодка качалась на волнахъ; мужчины и женщины лѣниво вытягивали сѣть, не думая о томъ, что лодка ихъ одинока въ этомъ безбрежномъ озерѣ… Исчезла и лодка — и стало «ничего въ волнахъ не видно»…

V

Никита Иванычъ лежалъ въ «салонѣ», или общей каютѣ, и слушалъ, какъ вода тихо плескалась за окномъ. Чухонка Мина осторожно вошла, убавила огня въ висячей лампѣ и неслышно скрылась. Каюта погрузилась въ полумракъ.

Не спалось Никитѣ Иванычу, и онъ зналъ, что ему не заснуть до разсвѣта. Мучительная ночь!..

Онъ всталъ и поплелся наверхъ.

Чистый и влажный воздухъ пахнулъ ему въ лицо. Ночь, темная, облачная, стояла надъ озеромъ. Наверху свѣтился фонарь на мачтѣ. Вокругъ парохода шевелились тихія, некрупныя волны. На палубѣ все спало въ повалку. Евгеній Грандилевскій лежалъ вдоль борта, безъ подушки и подстилки, съ поднятымъ воротникомъ пальто и нахлобученной на глаза фуражкой. У противоположнаго борта, на скамейкѣ, подушками и головами вмѣстѣ, ногами — въ разныя стороны, спали матушка съ дочкой, а подъ ихъ скамейкой крѣпкимъ сномъ покоился Simplicitas^[3]. Губы матушки шевелились, точно шептали съ просонокъ: «Этакой хорошій молодой человѣкъ… табаку не пьетъ… вина не куритъ… какъ красная дѣвушка»… Повсюду, гдѣ можно было приткнуться, безформенными массами лежали спящіе палубные пассажиры. Спалъ и привязанный къ мачтѣ позолотчикъ. Голова его повисла, шапка свалилась. Неподвижный, точно мертвый, онъ напоминалъ собою плѣнника, разстрѣляннаго пиратами.

Двѣ печальныя сидящія тѣни рисовались на носу парохода; это бодрствовала дама въ черномъ, съ сыномъ Николинькой. Онъ уже не могъ подняться съ мѣста безъ ея помощи, но хотѣлъ подняться и не вѣрилъ, что теперь ночь, а не день, и что буфетъ закрытъ. «Всѣхъ за бортъ! — бормоталъ онъ. — И васъ туда-же!» А она только молча поддерживала его подъ-руку, наблюдая, чтобы онъ самъ не свалился за бортъ.

Такою-же печальною тѣнью явился на другомъ концѣ парохода силуэтъ Никиты Иваныча, когда онъ вышелъ изъ каюты и, осмотрѣвшись кругомъ, остановился въ гнетущемъ раздумьи. Онъ казался себѣ всѣми покинутымъ среди невѣдомаго и печальнаго міра, темнаго и безбрежнаго. Казалось, души спящихъ людей ушли отъ него въ другой, счастливый край, и только онъ одинъ оставался жителемъ этого мертваго царства, гдѣ, какъ камни въ дикой пустынѣ, были далеко кругомъ разсѣяны безчисленныя, издали не выдававшія своего движенія волны. Онъ видѣлъ ночь, похожую на сновидѣніе, какой онъ не видалъ никогда, и смотрѣлъ на небо, на темныя облака, стараясь разгадать, что придавало имъ неестественныя, небывалыя, фантастическія свойства. Онъ искалъ по сторонамъ границы окружающей пустоты, — но вездѣ была мрачная пропасть — необыкновенная, нарушавшая законы дѣйствительности ночь.

Наконецъ, онъ понялъ причину этого искаженія природы, наводившаго на него безотчетный страхъ: не было фонарей, не было искусственнаго освѣщенія, ни газоваго, ни электрическаго… Только фонарь на верхушкѣ мачты одиноко покачивался, нагоняя тоску своимъ сиротливымъ видомъ. Но разгадка не мѣняла ни картины, ни впечатлѣнія. На душѣ Никиты Иваныча было тяжко и грустно. Великая и таинственная власть смотрѣла на него изъ темноты, и онъ видѣлъ себя передъ ней беззащитнымъ. Въ немъ зашевелилось раскаяніе и сожалѣніе о томъ, что онъ покинулъ свой домъ и уютную квартиру на Гороховой. Тамъ ему незнакомо было это жуткое ощущеніе своего ничтожества и безпомощности, да его и быть не могло. Безпомощна нужда, нищета, голодная и холодная жизнь въ сырыхъ подвалахъ, безпріютное скитальчество, но отъ всего этого онъ былъ съ избыткомъ огражденъ на Гороховой. Даже вездѣсущее и всесильное, невидимое, по крайней мѣрѣ простымъ глазомъ, существо, котораго одного онъ имѣлъ основаніе бояться, — микробъ былъ не такъ уже страшенъ для человѣка со средствами, въ благоустроенномъ городѣ, гдѣ на каждомъ шагу доктора и аптеки… Но тутъ…

Кто-то зашевелился у его ногъ. Онъ наклонился и увидѣлъ что-то, похожее на человѣка, прислонившееся къ стѣнкѣ рубки, у которой онъ стоялъ. Это что-то не лежало, по сидѣло и было повидимому не что иное, какъ та самая баба, которую Никита Иванычъ назвалъ Инфузоріей.

— Ты что не спишь, тетка? — спросилъ онъ, хотя самъ обрадовался, что Инфузорія не спитъ еще, что ему есть съ кѣмъ поговорить и разогнать тоску безсонной ночи.

— Не спится мнѣ, батюшка-баринъ, — отвѣчала Инфузорія.

— Зачѣмъ бродяжничаешь? Лежала-бы дома на печи, небось спала-бы какъ мертвая.

— Нѣтъ, батюшка-баринъ, и дома не лучше. Забыла ужь я домъ-то свой съ тѣхъ поръ, какъ Макарушку похоронила. И при мужѣ еще по чужимъ людямъ мыкалась — въ Питерѣ съ мужемъ-то въ услуженіи жили…

— Какого Макарушку похоронила?

— А сыночекъ былъ у меня Макарушка — на седьмомъ годочкѣ померъ. И какъ померъ-то, батюшка-баринъ! Не приведи Богъ никому видѣть!

— А что такое?

— Сварила я его, голубчика, сварила!

— Что ты?

— Да. Съ тѣхъ поръ моя душенька успокоиться не можетъ… Было дѣло это такъ, батюшка-баринъ. Растопила я съ вечера печь, да чугуны съ водой въ печь поставила. А Макарушка съ сосѣдскимъ мальчикомъ игралъ. Играли они, играли, потомъ стали прятаться: одинъ спрячется, а другой ищетъ. Вотъ Макарушка-то мой спрятался въ кадку, да, должно быть, умаялся бѣгавши цѣлый день — и заснулъ въ кадкѣ-то. А сосѣдскій мальчикъ поискалъ-поискалъ, да и ушелъ домой. А я этого ничего не знаю. Вотъ, какъ у меня вскипѣла вода, — а въ избѣ-то было темно, только и свѣту было, что отъ печи, — я вынула чугунъ, принесла къ кадкѣ, — а кадка-то для кипятку нарочно опорожнена была, — да, ничего не видя, и вылила. Охъ, батюшка-баринъ, никогда не забуду, что было!

— Что-же, долго онъ мучился?

— Три денечка мучился, голубчикъ. Напослѣдокъ-то ужь забываться какъ-то сталъ… Что мнѣ дѣлать-то, батюшка-баринъ? Какъ забыть-то это? Я сама-бы лучше въ кипятокъ пошла… И все мнѣ отпущено на духу, а сердце вотъ и теперь тоснетъ, тоснетъ… И сна нѣтъ другой разъ, хоть ты что хочешь… Нѣтъ мнѣ утѣшенія на этомъ свѣтѣ, а на томъ ужь не знаю, что будетъ. Вотъ только какъ у угодниковъ Божіихъ когда сподобитъ Господь побывать, какъ-будто легче бываетъ.

— Далеко, поди, бывала?

— А бывала я въ Соловецкомъ, и на Валаамѣ бывала, и на Коневцѣ.

— Погоди-ка, тетка, мнѣ трудно стоять. Я сяду на полъ, а ты мнѣ поразскажи что-нибудь, благо и тебѣ не спится.

Никита Иванычъ усѣлся возлѣ Инфузоріи. Странная была эта ночь, не освѣщенная ни газомъ, ни электричествомъ. Тутъ среди человѣческаго безмолвія слышался голосъ какой-то безпокойной стихіи, которой неумолчно вторилъ ритмическій стукъ машины, и инфузорія открывала свою душу предъ человѣкомъ. Куда онъ попалъ? Чуждо все кругомъ, непривычно какъ-то! Скорѣй-бы домой, на Гороховую! А пока — разсказывай, тетка, продолжай свою болтовню!.. И онъ покорно слушалъ ея разсказы, пока тянулась долгая безсонная ночь…

VI

Облитый солнечными лучами подымался изъ воды зеленѣющій островъ, съ тѣнями на западной сторонѣ, гдѣ, какъ миніатюрный городокъ, бѣлѣли каменныя зданія монастыря и гостинницы.

Пароходъ подходилъ къ небольшой дамбѣ, служившей пристанью. Все проснулось и ожило на палубѣ. Пассажиры столпились у борта, съ багажемъ въ рукахъ. Загудѣлъ протяжный и хриплый свистокъ.

— Какъ хорошо доѣхали! Никакой качки не было! — говорили въ толпѣ.

Снова всѣ трое вмѣстѣ — извозопромышленникъ, портерщикъ и освобожденный позолотчикъ, успѣвшіе совершенно протрезвиться, съ измятыми лицами и оторопѣлыми глазами, сняли шапки и набожно крестились на церковныя главы.

Проспавшійся Николинька, угрюмый и молчаливый, стоялъ рядомъ съ матерью и не могъ понять, куда онъ перенесенъ въ волшебномъ снѣ, продолжавшемся съ той минуты, какъ мать увезла его изъ трактира «Лондонъ». Можетъ-быть, передъ нимъ островъ святой Елены, а можетъ быть — и одинъ изъ полинезійскихъ острововъ… А впрочемъ, не все-ли равно?

Еще одинъ протяжный свистокъ — и пароходъ остановился у часовни на концѣ дамбы. Началась толкотня. Всѣ перемѣшались въ длинной вереницѣ, потянувшейся къ гостинницѣ. Ирина Петровна очутилась въ обществѣ матушки съ дочкой, и самъ богословъ любезно несъ ея саквояжъ. Велисарій Цимисхіевичъ возложилъ свою ношу на Инфузорію и провожалъ ее, наблюдая сзади, за чемоданчикомъ и корзиночками, которыя она усердно тащила на спинѣ въ ожиданіи цѣлаго гривенника за свой трудъ. Никита Иванычъ отсталъ отъ всѣхъ, но подвигался безъ посторонней помощи.

Бодрое, радостное и общительное настроеніе, какое только могло дать раннее утро прекраснаго лѣтняго дня, овладѣло людьми, кое-какъ проведшими безпокойную ночь на водѣ и ступившими, наконецъ, на землю. Миръ царствовалъ на островѣ, и тишина нарушалась только торжественнымъ гуломъ церковнаго колокола. По сторонамъ дороги зеленѣли деревья, пестрѣли цвѣты. Дорога была недлинная: она слегка подымалась въ гору и въ полуверстѣ отъ берега упиралась въ ворота монастыря. Гостинница была ближе, налѣво отъ дороги; направо были разбросаны небольшія деревянныя постройки, а за ними блестѣла гладкая какъ зеркало поверхность бухты, отдѣленной отъ озера дамбой, и виднѣлись мачты стоявшаго у берега галіота. Монахъ въ скуфейкѣ, съ двумя ведрами на коромыслѣ, спускался къ бухтѣ, посматривая на толпу, узкой лентой уходившую въ подъѣздъ гостинницы.

Тамъ гостинщикъ-монахъ, худощавый брюнетъ небольшого роста, кроткій и привѣтливый, отводилъ помѣщенія прибывшимъ. По корридорамъ гостинницы шелъ оживленный гулъ. Богословъ былъ необыкновенно веселъ и точно забылъ, съ какой цѣлью онъ сюда пріѣхалъ. Всѣ его спутники, съ которыми онъ успѣлъ познакомиться, были такіе милые люди, что онъ не могъ объяснить себѣ, почему онъ вчера стѣснялся ихъ какъ дикарь. Вчера! Ему казалось, что онъ давнымъ-давно знакомъ съ ними. Да, все такіе близкіе и прекраснѣйшіе люди. «Ирина Петровна достойна занять мѣсто въ ряду передовыхъ женщинъ. Никита Иванычъ — весьма умный человѣкъ и языкомъ рѣжетъ какъ бритвой. Но плохъ здоровьемъ, бѣдняга, плохъ. Надо ему порекомендовать декоктъ, которымъ лечился отецъ Варсонофій. Велисарій Цимисхіевичъ — душа-человѣкъ и съ большимъ развитіемъ. Авдотья Михайловна… Но это — прекраснѣйшая изъ дѣвицъ… Ты, Евгеній Грандилевскій, вопросъ о монашествѣ обсуди основательно. Вѣдь еще не связалъ себя безповоротнымъ рѣшеніемъ. Грѣха не будетъ, если и передумаешь»…

— Сюда, сюда, Simplicitas^[3]! — сказалъ онъ вслухъ. — Видишь, какую намъ превосходную комнату отвели: на двоихъ четыре кровати…

День этотъ Грандилевскій — да и не онъ одинъ, — какъ началъ, такъ и провелъ въ самомъ счастливомъ и благодушномъ настроеніи. Ходили въ церковь, отстояли двѣ обѣдни, потомъ обѣдали въ общей трапезѣ: мужчины — съ монахами, женщины — въ отдѣльномъ помѣщеніи. Только Никита Иванычъ не принималъ участія въ монастырской трапезѣ, такъ-какъ по своимъ привычкамъ и мнительности не могъ ѣсть изъ общей чаши. Послѣ обѣда, тоже безъ Никиты Иваныча, отправились осматривать островъ. Тотчасъ за монастырской стѣной начинался лѣсъ, сначала похожій на паркъ. Simplicitas^[3] шолъ впереди и иногда, чтобы разнообразить прогулку, подвигался впередъ задомъ. Тогда онъ вдругъ наталкивался на какой-нибудь болѣе или менѣе возвышенный предметъ, оборачивался, измѣрялъ глазомъ его высоту, и если она не превосходила аршина, перескакивалъ, предоставляя остальному обществу идти своей дорогой. Остальное общество составляли матушка съ дочкой, богословъ, Ирина Петровна и Велисарій Цимисхіевичъ. Богословъ разсказывалъ легенды объ островѣ.

— …И тогда, — говорилъ онъ, — обитавшіе здѣсь нечистые духи обратились въ вороновъ и перелетѣли на финляндскій берегъ, въ мѣстность, получившую съ того времени наименованіе Чортовой лахты. И съ тѣхъ поръ не стало на островѣ ничего нечистаго.

Ирина Петровна и Велисарій Цимисхіевичъ ласково переглянулись, и у обоихъ мелькнула одна и та-же мысль: «А не съѣздить-ли намъ въ эту Чортову лахту?..»

— Скажите намъ, Евгеній Васильевичъ, — обратилась къ богослову Ирина Петровна, — сколько верстъ отсюда до финляндскаго берега?

— До Чортовой лахты, или, по-фински, Сортанлакса — пять верстъ, — отвѣчалъ богословъ.

Паркъ перешолъ въ настоящій, дремучій сосновый боръ. Хорошо сохранилась здѣсь природа со временъ господина Великаго Новгорода. Сосны стояли, должно быть, все тѣ-же, — такія онѣ были высокія, могучія, старыя, по стволамъ обросшія сѣдыми бородами. И камни на землѣ лежали съ тѣхъ поръ неприкосновенными: вросли въ землю и сплошь поросли мхомъ и лишаями. Въ лѣсной чащѣ показалась огромная гранитная глыба, съ тѣми-же слѣдами глубокой древности. Когда-то этому камню поклонялись язычники дохристіанской Руси и Чуди. Теперь наверху камня стояла деревянная часовня.

Взошли въ часовню и стали смотрѣть на окрестность. Солнце освѣщало неподвижныя вершины сосенъ. Было тихо, свѣтло, пахло сосновой смолой и казалось, что весь остальной міръ находится гдѣ-то за тридевять земель.

Потомъ поднялись, по деревянной лѣстницѣ, на высокую гору съ плоской лужайкой наверху; напились воды изъ «Святого колодца», чистой и прозрачной какъ кристаллъ. На горѣ было еще свѣтлѣе и тише, — еще дальше отъ людей и ближе къ небу. Долго сидѣли тутъ, обмѣниваясь незначительными словами.

— Пора вернуться, — сказала наконецъ матушка.

«Зачѣмъ вернуться?» — подумали вмѣстѣ и богословъ, и Авдотья Михайловна, и Simplicitas^[3], и Велисарій Цимисхіевичъ, и Ирина Петровна.

— Отчего эта гора называется «Святая»? — спросилъ Simplicitas^[3]. — Я думаю, что здѣсь Богъ.

— Богъ вездѣсущъ, — напомнилъ ему Грандилевскій, а самъ въ то-же время подумалъ: «А можетъ быть, и дѣйствительно, здѣсь особо присутствуетъ Господь… Только не Богъ гнѣва, но Богъ милости»…

Возвращаясь, прошли по берегу озера къ скиту Владычной лахты и, спустившись къ самой водѣ, искали на пескѣ круглыхъ, гладко отточенныхъ водой камешковъ. Simplicitas^[3] набралъ полные карманы, но одинъ карманъ у него прорвался, и камни разсыпались. Онъ огорчился, точно каждый камешекъ былъ самородкомъ золота. Ему было горе, а всѣмъ — смѣхъ, и это событіе, какъ-бы оно ни могло показаться, при другихъ обстоятельствахъ, нестоющимъ большого вниманія, было во всю остальную дорогу предметомъ добродушной веселости. Только когда пришли въ гостинницу и собрались къ Иринѣ Петровнѣ пить чай, — смѣхъ прекратился. Никита Иванычъ, въ тужуркѣ и туфляхъ, встрѣтилъ Грандилевскаго словами:

— Цвѣточковъ искали, инокъ благочестивый?

Богословъ могъ отвѣтить только смущенной улыбкой и усѣлся въ дальній уголъ. «Это онъ хорошо отрѣзалъ», — думалъ онъ.

Но какъ онъ ни старался овладѣть своими разнузданными страстями, какъ ни заставлялъ себя уйти отъ соблазновъ свѣтскаго общества, а просидѣлъ въ этомъ обществѣ весь вечеръ, и когда Ирина Петровна предложила всѣмъ съѣздить завтра на финляндскій берегъ, въ Чортову лахту, онъ согласился, несмотря на то, что матушка рѣшительно отказалась ввѣрить себя и своихъ дѣтей утлой лодкѣ и бурной стихіи, да еще ради какой-то Чортовой лахты.

Возвращаясь въ свой номеръ, богословъ и Simplicitas^[3] съ удивленіемъ услышали у дверей, что кто-то тамъ читаетъ вслухъ:

— …Еще семь тысячъ мужей въ народѣ израильскомъ не преклонили колѣнъ своихъ передъ Вааломъ…

Когда они открыли дверь, въ комнатѣ оказался позолотчикъ, сидѣвшій, въ одной жилеткѣ, у стола, за книгой.

— Извините, господа, — не знаю, какъ вамъ понравится, что меня въ вашу компанію адресовали, — сказалъ позолотчикъ. — У васъ есть свободная кровать.

— Сколько угодно! — отвѣчалъ Грандилевскій. — У насъ просторно.

Позолотчикъ снова погрузился въ книгу, но сталъ читать уже про себя, продолжая, однако, шевелить губами и произнося слова неслышнымъ шопотомъ: иначе онъ читать не умѣлъ. Онъ сидѣлъ за книгой долго, пока богословъ и Simplicitas^[3] не улеглись спать. Тогда онъ раздѣлся, потушилъ свѣчку и сталъ молиться передъ иконой, кладя земные поклоны.

Ночью богословъ просыпался нѣсколько разъ, и каждый разъ видѣлъ стоявшую на колѣнахъ бѣлую фигуру и слышалъ набожный шопотъ. А когда на разсвѣтѣ по корридору зазвонилъ колокольчикъ, будившій богомольцевъ къ заутренѣ, и богословъ открылъ сонные глаза, позолотчикъ, уже одѣтый, уходилъ въ церковь. «Когда онъ спалъ?» — съ изумленіемъ спрашивалъ себя Грандилевскій.

VII

Вѣрный своему обѣщанію, богословъ явился послѣ обѣда къ Иринѣ Петровнѣ.

— Здравствуйте, монашекъ! — весело сказала она, надѣвая передъ зеркаломъ накидку. — А мы васъ ждали, ждали, ждали… Никсъ ужь раздумалъ ѣхать и мы поѣдемъ только втроемъ: вы, я и Велисарій Цимисхіевичъ.

— Хорошъ монашекъ! — говорилъ Никита Иванычъ, сидѣвшій у окна въ креслѣ. — Матушка ужь его окрутила…

Грандилевскій былъ больно и неожиданно уколотъ.

— То-есть, въ какомъ смыслѣ окрутила? — спросилъ онъ.

— А въ такомъ смыслѣ, что нашла жениха дочкѣ.

— Вы ошибаетесь, — холодно сказалъ богословъ. — Не зная человѣка, нельзя съ такою положительностью говорить о какомъ-либо его своекорыстіи.

— По-вашему нельзя, а по-моему можно. Поищите-ка безкорыстныхъ людей!.. И хоть вы собираетесь въ монахи, но со страстями земными не разстанетесь и тамъ… Потому, молодой человѣкъ, что только страсть и придаетъ цѣну и смыслъ жизни. И въ монастырѣ васъ будетъ съѣдать если не корыстолюбіе, такъ честолюбіе: будете читать псалтырь посреди церкви и въ то-же время думать: «А я, — молъ, — читаю лучше такого-то, отчетливѣй, выразительнѣй»… И будете вы мѣтить въ отцы казначеи, потомъ въ отцы намѣстники, а потомъ и въ отцы настоятели… Такъ-ли я говорю, господинъ рвачъ? — закончилъ Никита Иванычъ, обращаясь къ вошедшему Велисарію Цимисхіевичу.

— Не слышалъ, но полагаю, что «ваша рѣчь есть истина святая»^[4], — отвѣчалъ тотъ.

— Замолчи, Никсъ, ты совсѣмъ разстроилъ нашего монашка, — сказала Ирина Петровна. — Ну, идемте скорѣй! До свиданія, милый!

Она нѣжно поцѣловала Никиту Иваныча въ лобъ.

— Вотъ въ кого я только вѣрю, — съ гордостью сказалъ онъ, задерживая ея руку въ своей рукѣ. — Золото, а не женщина.

— Вотъ безъ вѣры — жить нельзя. Это вотъ истина! — проговорилъ, сильно волнуясь, богословъ, подозрѣвавшій Никиту Иваныча въ атеизмѣ.

— Ну, ну, идемте! — торопила его Ирина Петровна. — Бросьте ваши споры!

— Это вотъ истина! — повторилъ Грандилевскій, почти вытолкнутый въ корридоръ.

Они втроемъ вышли изъ гостинницы, но какъ только солнце ударило имъ въ глаза, Ирина Петровна вдругъ спохватилась:

— Зонтикъ! Я забыла зонтикъ!.. И знаете гдѣ? — Еще вчера, когда мы ходили туда, я оставила его или въ часовнѣ, въ той сторонѣ, или въ скиту — тамъ, на берегу.

— Что-же, пойдемте искать, — предложилъ Велисарій Цимисхіевичъ.

— Вотъ что, господа: раздѣлимся, — сказала Ирина Петровна, — вы, Велисарій Цимисхіевичъ, идите въ часовню, а вы, Евгеній Васильевичъ, — въ скитъ. И чтобы намъ не растеряться, назначимъ, гдѣ ждать другъ друга: вонъ тамъ, на берегу, гдѣ чухонцы торгуютъ булками, или на дамбѣ, или у этого корабля, — вотъ на всемъ этомъ пространствѣ. И кто придетъ раньше — не уходить оттуда не дождавшись остальныхъ. Идите, господа! Да вы, Евгеній Васильевичъ, не торопитесь, а поищите хорошенько, чтобы не пришлось идти туда второй разъ…

— Все обыщу, — сказалъ Грандилевскій.

Онъ полетѣлъ какъ на крыльяхъ, думая только объ одномъ, — какъ-бы честь найти зонтикъ выпала на его долю. Милая Ирина Петровна! Онъ боготворилъ ее… хотя, конечно, Авдотья Михайловна — прекраснѣйшая изъ дѣвицъ и ни съ кѣмъ въ сравненіе идти не можетъ.

Вотъ опять тотъ-же пустынный берегъ, съ безчисленными камешками на пескѣ, у воды, съ безмолвнымъ лѣсомъ по другую сторону дороги. Вотъ опять эта обманчивая стихія — и чернѣющая вдали полоса земли — Финляндія, куда онъ поѣдетъ съ прекраснѣйшими въ свѣтѣ людьми.

Онъ незамѣтно дошолъ до одинокой церкви на берегу, осмотрѣлъ ее снаружи и внутри, опросилъ стоявшаго за свѣчнымъ ящикомъ монаха, — зонтика нигдѣ не оказалось.

Нѣсколько огорченный, пришолъ богословъ, черезъ часъ, на назначенное мѣсто на берегу бухты. Ни Ирины Петровны, ни Велисарія Цимисхіевича еще не было. Онъ поговорилъ съ чухонцемъ, продававшимъ булки, узналъ, что онѣ пекутся въ Финляндіи, что чухонецъ пріѣзжаетъ съ ними въ тѣ дни, когда бываетъ большой съѣздъ богомольцевъ; что чухонецъ хотя говоритъ ломанымъ русскимъ языкомъ, но православный, и что почти всѣ финляндцы на томъ берегу, къ югу отъ Сортанлакса, православные. Удовлетворивъ такимъ образомъ свое любопытство, богословъ подошолъ къ галіоту, стоявшему у берега. На палубѣ шкиперъ и послушникъ пили чай. Онъ спросилъ ихъ, куда пойдетъ галіотъ? — Въ Кексгольмъ. — Когда? — Когда будетъ попутный вѣтеръ.

А ни Велисарія Цимисхіевича, ни Ирины Петровны все не было. Богословъ пошелъ на дамбу, сѣлъ на скамейку и сталъ смотрѣть въ воду. Вода была совершенно прозрачна, и въ ней видно было все до песчанаго, покрытаго камнями, дна. Стайки маленькихъ рыбокъ сновали взадъ и впередъ. Вотъ одна стайка плыветъ съ вожакомъ впереди. «Здѣсь спокойно, — повидимому говоритъ вожакъ. — Идите смѣло за мной. Щука сюда не заходитъ. Никто не обидитъ: все нашъ братъ — ровная рыбка. Наверху человѣкъ, да это ничего. Я его нисколько не боюсь. Секретъ-то очень простой: не попадайся на удочку — вотъ и все. Слышите, господа! На удочку не попадайтесь!» — «Хорошо дяденька!..» — «Ай!» Одна рыбка исчезла. — «Я-же говорилъ, — сердится вожакъ, — не попадайся на удочку — и будешь цѣлъ!» — «Да она, дяденька, не на удочку, а на червячка попалась!..» Рыбки быстро виляютъ хвостиками, вожакъ водитъ за собой стайку то туда, то сюда — и вдругъ она вся вылавливается сачкомъ. — «Ну, ужь это нахальство!» — говоритъ вожакъ.

А Ирины Петровны и Велисарія Цимисхіевича все нѣтъ какъ нѣтъ. Не вышло-ли какого недоразумѣнія? Не должно быть. Все было сказано ясно и вразумительно. А уйти нельзя: ясно и вразумительно сказано.

На озерѣ показался парусъ. «Бѣлѣетъ парусъ одинокій»…^[5] Вотъ онъ ближе и ближе. Это съ финляндскаго берега кто-то ѣдетъ. Не мѣстные рыбаки: мужчина и дама въ городскихъ костюмахъ. Вотъ парусъ убранъ, и лодка на веслахъ входитъ въ бухту… Неужели?.. Быть не можетъ!.. Да, это они — Велисарій Цимисхіевичъ и Ирина Петровна!..

Богословъ бросился къ нимъ навстрѣчу.

— Евгеній Васильевичъ! — крикнула ему, выходя изъ лодки, Ирина Петровна. — А вы насъ ждете все время? Ахъ, бѣдный!.. Простите, милый Евгеній Васильевичъ, мы не могли васъ дождаться… Зонтикъ нашолся у меня въ комнатѣ…

Грандилевскій молча проглотилъ горькую обиду и пошолъ рядомъ съ Ириной Петровной и Велисаріемъ Цимисхіевичемъ. Она торопилась и, подымаясь въ гору, съ трудомъ переводила дыханіе.

— Евгеній Васильевичъ, — сказала она, — я на васъ смотрю какъ на родного… Если Никсъ будетъ васъ спрашивать, ѣздили-ли вы съ нами, вы ему соврите…

— Какъ?

— Соврите ему. Скажите, что ѣздили…

— Я врядъ-ли увижусь съ Никитой Иванычемъ… Прощайте-съ, Ирина Петровна! Прощайте-съ, Велисарій Цимисхіевичъ!

— Куда-же вы?

— Необходимо нужно поспѣшить…

И богословъ пошолъ, самъ не зная куда. Онъ попалъ въ лѣсъ, бродилъ между соснами и говорилъ, обращаясь неизвѣстно къ кому: «Прощайте! Прощайте!»

Поздно вечеромъ вернулся онъ въ свой номеръ. Simplicitas^[3] лежалъ уже въ кровати, но еще не спалъ.

— А мама васъ ждала къ чаю, — сказалъ мальчикъ. — И Дуня ждала…

— Гм… Ждали? — переспросилъ Грандилевскій съ горькой усмѣшкой. — Никогда онѣ меня не увидятъ!.. Прощайте-съ, господинъ Simplicitas^[3]!..

Онъ сталъ раздѣваться, а мальчикъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза и не могъ понять, что творится съ богословомъ. Ужь не пьянъ-ли онъ? А еще мама говоритъ, что онъ вина не пьетъ, табаку не куритъ.

Грандилевскій улегся, но не могъ заснуть. Онъ старался успокоить себя разными соображеніями, изъ которыхъ самымъ вѣскимъ ему казалось то, что въ немъ самомъ ровно ничего не измѣнилось. «Вѣдь тебя не убыло, Грандилевскій!» — повторялъ онъ, ворочаясь въ постели и не замѣчая, какъ идетъ время, какъ молится позолотчикъ, какъ блѣднѣютъ ночныя тѣни. Наконецъ, онъ заснулъ уже подъ утро, такъ-же крѣпко, какъ спалъ Simplicitas^[3]. По корридору звенѣлъ колокольчикъ, а ни тотъ, ни другой не просыпались…

VIII

Поздно явился Грандилевскій въ церковь. Но и здѣсь не было мира въ его душѣ. Только повременамъ, въ особенно торжественныя минуты богослуженія, когда открывались царскія двери, и два хора монаховъ, соединясь въ одинъ, стройно и протяжно пѣли хвалу Богу, и кадильный дымъ возносился подъ высокій куполъ, гдѣ кружились ласточки, стрѣлой влетая и вылетая въ окна, — онъ начиналъ думать, что нашолъ конецъ своимъ сомнѣніямъ. Вокругъ него стояли люди, еще день или два тому назадъ отдававшіе свою душу во власть діавола; теперь они горячо молились, били себя въ грудь, плакали, истерично вскрикивали, — и онъ думалъ о томъ, какое нѣжное существо — душа человѣка, какъ она измѣнчива, непостоянна, вѣчно живая, какъ быстро текущая вода, захватывающая все, что можетъ захватить на своемъ пути, — чистая и прозрачная въ каменистомъ ложѣ, мутная въ илистыхъ берегахъ, грязная и отвратительная въ клоакѣ. «Нѣтъ, береги, Грандилевскій, свое сокровище — душу, укрой ее отъ злыхъ вліяній, пріюти въ этой благоувѣтливой обители, внѣ которой нѣтъ для нея спасенія!» Но пѣніе смолкало, врата закрывались, — и онъ думалъ о лжи и мерзости міра, которая сразу обнаружилась передъ нимъ послѣ того, какъ прекраснѣйшіе въ свѣтѣ люди обманули его и сказали ему: «Соврите!»

«Вавилонская блудница! Селадонъ! Зачѣмъ я привязался къ вамъ? Зачѣмъ вы отвлекли меня отъ предназначенной цѣли? Возвратите мнѣ безмятежную тишину души! Обманщики! И вы, матушка, и вы, прекраснѣйшая Авдотья Михайловна, таковы-же должны быть въ существѣ своемъ! Все обманъ, своекорыстіе, гнусная чувственность! Правъ Никита Иванычъ, правъ даже болѣе, чѣмъ онъ самъ это знаетъ!.. Но и монастырь для меня теперь уже не радость… Нѣтъ, нигдѣ не найти мнѣ прежняго мира!»

Цѣлый день онъ ходилъ какъ потерянный, уклоняясь отъ встрѣчъ со своими знакомыми. Всѣ лѣса острова изучилъ онъ въ этотъ день, и, подойдя въ десятый разъ къ гостинницѣ, снова свернулъ въ сторону.

Небольшая сосновая роща позади гостинницы выходила къ открытому озеру. Тамъ на берегу свободно гулялъ восточный вѣтеръ, и съ берега виднѣлся только безконечный просторъ воды и неба. Богословъ пришолъ сюда и остановился у обрыва. Озеро глухо шумѣло. Пѣнистыя верхушки валовъ издалека неслись на берегъ правильными рядами. Казалось, полчища бѣлыхъ медвѣдей плыли къ нему, подымая изъ воды сначала морды, потомъ — переднія лапы, и въ ту минуту, когда имъ оставалось только взбѣжать на берегъ, превращались въ затѣйливыя кружева и разсыпались мыльной пѣной. А за ними торопливо бѣжали новые стройные ряды, все ускоряя свой бѣгъ. Кругомъ было пусто; вѣтеръ нагонялъ холодъ.

Грандилевскій повернулъ назадъ и вышелъ изъ рощи въ садикъ, раскинувшійся по подъему горы около гостинницы. Здѣсь было тихо, и солнце разливало ласковые, грѣющіе лучи. Онъ сѣлъ на круглую скамью, огибавшую стволъ тѣнистаго дерева. Недалеко отъ него какой-то оборванецъ выпалывалъ сорныя травы изъ цвѣточной клумбы. Странною казалась въ чистенькомъ и безмолвномъ монастырскомъ садикѣ эта фигура типичнаго обитателя Вяземской лавры. Фуражка съ полуоторваннымъ козырькомъ покрывала густую копну волосъ на его головѣ. Смуглая шея была обнажена до бортовъ пиджака, который, за отсутствіемъ пуговицъ, былъ подпоясанъ веревкой. Изношенныя дамскія туфли, съ остатками бантиковъ, были надѣты на босую ногу.

Грандилевскій уже видалъ этого человѣка. Въ подвалѣ гостинницы, гдѣ находились помѣщенія для самыхъ невзыскательныхъ странниковъ, жило нѣсколько такихъ выходцевъ изъ петербургскихъ трущобъ. Какимъ-то чудомъ попали они на этотъ островъ, какъ утопающіе, выброшенные моремъ на желанный берегъ, и монастырь пріютилъ ихъ на время. Имъ находили работу, но всетаки оставаться въ монастырѣ слишкомъ долго они не могли, и судьба каждаго изъ нихъ висѣла на волоскѣ. Они знали это, и когда приходилъ пароходъ, тѣ изъ нихъ, кто черезчуръ злоупотреблялъ гостепріимствомъ обители, убѣгали въ лѣсъ и скрывались тамъ, пока послѣдній свистокъ парохода не давалъ имъ знать о минованіи опасности. Преисподняя гостинницы была для нихъ раемъ, и, можетъ-быть, не столько дорогъ былъ имъ пріютъ и кусокъ хлѣба, сколько страшна та городская пучина, отъ которой ихъ спасалъ монастырь.

Все напоминало богослову, какъ много зла и несчастія въ этомъ грѣшномъ мірѣ. Между тѣмъ въ глубинѣ аллеи, подымавшейся изъ ложбины, показалась стройная женская фигура, подъ зонтикомъ, въ которой Грандилевскій скоро узналъ Ирину Петровну. Когда она приблизилась къ цвѣточной клумбѣ, оборванецъ выпрямился во весь ростъ, чтобы дать ей дорогу. Она подняла на него глаза, остановилась и, пораженная страхомъ, отступила.

— Саша! Александръ Васильевичъ! — вскрикнула она тѣмъ жалобнымъ голосомъ, какимъ испуганный ребенокъ кричитъ другому, надѣвшему страшную маску: «Да не пугай-же меня!..»

Раскрытый зонтикъ выпалъ изъ ея рукъ. Нѣсколько мгновеній этотъ неодушевленный, но коварный для богослова предметъ двигался по землѣ и покачивался, а живые люди стояли другъ передъ другомъ какъ двѣ статуи, онъ — съ опущенной головой, она — съ выраженіемъ неподдѣльнаго ужаса на измѣнившемся лицѣ.

— Александръ Васильевичъ, неужели это вы? — проговорила наконецъ она.

Онъ поднялъ голову и принужденно разсмѣялся.

— Какъ видите, Ирина Петровна… Недостаетъ только протянуть руку… «у вратъ обители святой»…^[6] Простите, что испугалъ васъ… Простите и прощайте!.. Pardon et adieu!..^[7]

— Нѣтъ, нѣтъ, не уходите, постойте! Дайте хоть спросить васъ… Саша! Александръ Васильевичъ! Что съ вами?

— Что со мной?.. Дорогая моя! Упалъ человѣкъ… Не спрашивайте!.. Не судите меня!.. Нѣтъ, вы меня не осудите!.. Вѣдь я знаю васъ!.. Я всегда молился на васъ… Чистая, прекрасная, добрая!.. Вы одна были моей свѣтлой мечтой въ эти ужасные годы…

Она инстинктивнымъ движеніемъ руки оправила прическу.

— Какъ вы превозносите меня! — сказала она. — Я могу подумать о себѣ слишкомъ много… Нѣтъ, пожалуйста, не говорите такъ…

— Виноватъ… Привыкъ къ высокому слогу… Опустился низко… Всего бывало… Потѣшалъ почтеннѣйшую публику, соль земли и цвѣтъ человѣчества, разсказывая ей, о чемъ Миша плачетъ, чего Миша хочетъ, — но низкаго слога никогда усвоить себѣ не могъ. Даже въ ночлежныхъ домахъ прошенія за сороковку водки высокимъ слогомъ писалъ…

— И вы еще можете шутить надъ собой!

— А что-же мнѣ остается? Плакать я не умѣю, а еслибы вы знали, какъ мнѣ легко! Передъ вами, передъ святыней моей, такъ униженъ!..

— Опять!.. Не говорите мнѣ о своемъ униженіи… Вѣдь и я ужь не та… И кто знаетъ, чье униженіе больше…

— Что вы хотите сказать, Ирина Петровна?

— Такъ… ничего…

— Слезы!.. Солнце мое, какъ я васъ разстроилъ!.. Вамъ жалко меня?

— И васъ, и себя…

— Меня не жалѣйте… Я попалъ, наконецъ, въ тихую пристань… Монастырь, я вѣрю, исправитъ меня… Здѣсь нѣтъ искушеній… Даже папироски нельзя достать, а еслибы и досталъ, то нельзя закурить… Я остаюсь здѣсь… Мнѣ обѣщали… Буду пѣть — остатки голоса еще сохранились. Вы, какъ добрый геній, явились мнѣ, можетъ быть, наканунѣ моего возрожденія… А вы? Какъ вы живете? Замужемъ?

— Да.

— И счастливы?

— Что такое счастье?

— Можетъ быть, кто-нибудь и скажетъ вамъ, только не я… Еще о чемъ-бы спросить васъ?

«Поговоримъ…
О Шиллерѣ, о славѣ, о любви»…^[8]

Бѣдный я человѣкъ! Все еще ломаюсь и кривляюсь какъ клоунъ! А завтра одѣнусь послушникомъ, надѣну черную шапочку, кожанымъ поясомъ опояшусь…

— Въ самомъ дѣлѣ вы остаетесь?

— Конечно. Смотрите, какъ здѣсь хорошо! Солнце свѣтитъ, деревья зеленѣютъ, птички щебечутъ. Помните, какъ тогда… И день такой-же свѣтлый и радостный, и садъ такой-же цвѣтущій…

«Густолиственныхъ кленовъ аллея,
Для меня ты значенья полна»…^[9]

Помните? Я былъ тогда такимъ скромнымъ юношей… Въ домѣ у васъ былъ парадный обѣдъ. Тамъ васъ окружала «блестящая толпа», и я былъ въ ней затерянъ, забытъ. Мнѣ казалось, что отъ меня навсегда отвернулись. Я не зналъ, куда дѣваться отъ мукъ безнадежной любви. Я ушолъ на террасу, спустился въ садъ. «Пусть! Пусть!» — говорилъ я себѣ, а сердце разрывалось отъ боли… Я рѣшилъ уѣхать завтра-же куда-то далеко, что-то вродѣ Африки, Камеруна, и оставить вамъ отчаянное письмо, полное язвительныхъ насмѣшекъ надъ окружающей васъ «блестящей толпой». Я долго ходилъ по аллеѣ, и когда наконецъ отчаяніе мое дошло до того, что я захотѣлъ умереть тутъ-же, на мѣстѣ, отъ разрыва сердца, чтобы вы пожалѣли меня, вдругъ показались вы съ Сонечкой Одессю. Помните, у васъ были двѣ Сонечки, и обѣ жили въ одномъ домѣ, — одна наверху, другая — внизу, и одна называлась Сонечка Одессю, а другая — Сонечка Одессу…

— Я тогда такъ встревожилась, что васъ вдругъ не стало, и пошла васъ искать. Сонечка говоритъ: «Онъ долженъ быть въ саду» — и вдругъ мы наталкиваемся прямо на васъ… Мы заставляли васъ, въ наказаніе, спѣть: «Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ меня влечетъ невѣдомая сила»…^[10] Тамъ въ саду былъ прудъ… А вы хохотали, школьничали, запѣли: «Вздумалъ Тереха жениться»…

— Еще-бы мнѣ было не школьничать… А что вы сказали мнѣ?.. Мы не смѣли думать о поцѣлуѣ… Но у меня не было другого такого дня. Я забылъ о Камерунѣ… А потомъ, когда мнѣ въ самомъ дѣлѣ пришлось ѣхать…

— Ахъ, не вспоминайте, Александръ Васильевичъ, я расплачусь опять…

— Жизнь!

«Жизнь! Что ты? — Садъ, заглохшій
Подъ дикими, безплодными цвѣтами!..»^[11]

Да, лучше не вспоминать. И пора намъ разстаться, Ирина Петровна. Еще замѣтятъ — что подумаютъ. Да и долгіе проводы — лишнія слезы.

— Одно только слово, Александръ Васильевичъ… Не могу-ли я… Не сочтите за оскорбленіе…

— Понимаю васъ, дорогая моя! Именно сочту за оскорбленіе. Вотъ вашъ зонтикъ. Дайте мнѣ поцѣловать вашу руку на прощанье. Если увидятъ, скажутъ, что вы подали мнѣ милостыню. Никто не узнаетъ, какая это для меня великая милостыня…

— Прощайте, Александръ Васильевичъ… бѣдный, милый…

Тутъ богословъ, невольно наблюдавшій всю сцену, счелъ долгомъ цѣломудрія и скромности отвернуться, чтобы не видѣть поцѣлуя, хотя-бы цѣловали только руку. Когда онъ поднялъ глаза, оборванный пиджакъ мелькалъ уже за деревьями, удаляясь. Ирина Петровна шла въ противоположную сторону, и Грандилевскій видѣлъ, какъ вздрагивали ея плечи.

Озираясь по сторонамъ, всталъ онъ со скамьи, на которой сидѣлъ незамѣченный, точно въ засадѣ. Никого не было въ саду. Наступала вечерняя тишина, но шептались еще о чемъ-то листья, да издали доносился чуть слышный шумъ озера.

Богословъ медленно пошолъ по направленію къ гостинницѣ. Видъ у него былъ взволнованный и растерянный. Онъ снималъ фуражку, поправлялъ волосы, потиралъ лобъ и бормоталъ отрывисто:

— Да… да… Надо смотрѣть двояко… А вѣрнѣе сказать, весь твой взглядъ, Грандилевскій, былъ неправиленъ…

У подъѣзда гостинницы, какъ-то сиротливо, въ несвойственной ребенку задумчивой позѣ, сидѣлъ на ступенькѣ Simplicitas^[3]. При видѣ богослова онъ вдругъ оживился, вскочилъ и съ радостнымъ лицомъ побѣжалъ къ нему навстрѣчу.

Когда онъ поравнялся съ богословомъ и повернулъ, чтобы идти съ нимъ, Грандилевскій положилъ руку на его плечо.

— Simplicitas^[3], — сказалъ богословъ. — Вотъ и въ твоихъ глазахъ я вижу неложное чувство…

— Вы теперь куда? — спросилъ мальчикъ, обнимая его рукой свою шею.

— Гм… Куда!.. Куда вы всѣ, туда и я… Знаешь-ли ты слова великаго поэта:

«Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать»…^[12]

IX

На другой день пароходъ, пришедшій къ вечеру съ Валаама, отходилъ въ Петербургъ.

Еще утромъ, въ церкви, богословъ съ любопытствомъ и ожиданіемъ приглядывался къ лицамъ пѣвчихъ. Головы монаховъ были наполовину скрыты подъ клобуками и ниспадавшими съ боковъ и сзади черными покрывалами; но кромѣ монаховъ, въ числѣ пѣвчихъ находились послушники и міряне въ подрясникахъ, съ открытыми, коротко подстриженными волосами. Вильманстрандскій купецъ, старикъ въ большихъ синихъ очкахъ, наглухо закрывавшихъ его глаза, не поладилъ дома съ женой и пѣлъ теперь въ монастырскомъ хорѣ; высокій, красивый брюнетъ изъ капеллы Славянскаго поссорился со своимъ маэстро гдѣ-то въ Испаніи или Португаліи, вернулся, послѣ разныхъ приключеній, при посредствѣ нашего консульства, въ Россію, попалъ въ монастырь и тоже стоялъ на клиросѣ; нѣсколько лицъ могли имѣть за собой болѣе или менѣе бурное прошлое, и въ числѣ ихъ богословъ увидѣлъ того, кого онъ искалъ. Но трудно было узнать въ этомъ стройномъ молодомъ человѣкѣ, одѣтомъ въ длинный подрясникъ, охваченный въ таліи широкимъ кожанымъ поясомъ съ желѣзной пряжкой, вчерашняго оборванца, и ничто въ лицѣ его не говорило, что онъ испыталъ всѣ «превратности судьбы», прежде чѣмъ сталъ на клиросъ. Лицо его было холодно, спокойно, и только разъ или два во все время службы едва замѣтно оборачивалось къ толпѣ молящихся и, равнодушно скользнувъ глазами по фигурѣ богослова, искало въ этой толпѣ кого-то.

Но богословъ зналъ тайну этого лица и прочиталъ на немъ эту тайну. И тогда съ новымъ, незнакомымъ еще ему чувствомъ онъ сталъ смотрѣть вокругъ себя, на молчаливыя лица, спрашивая себя: а что разсказали-бы они, еслибы можно было заставить ихъ говорить? Тогда онъ узналъ-бы, отчего потухли глаза у стариковъ, — какія разочарованія, одно за другимъ, медленно гасили блескъ этихъ глазъ и какое злое горе наложило надъ ними первую складку на лбу.

И въ душѣ богослова зашевелилась нѣжная жалость къ «міру», который еще такъ недавно внушалъ ему то страхъ и недовѣріе, то почтительное изумленіе, смѣшанное съ завистью, то ненависть и отчаяніе.

Весь этотъ день онъ напрасно искалъ встрѣчи съ Ириной Петровной. Велисарій Цимисхіевичъ заходилъ къ ней и спрашивалъ: «Мы сегодня нездоровы? У насъ головка болитъ?» Но она сказала ему: «Прошу васъ оставить меня въ покоѣ и выйти вонъ». Велисарій Цимисхіевичъ вышелъ вонъ, но, впрочемъ, никому не говорилъ, почему онъ вышелъ и что ему сказали.

Наступилъ и вечеръ. Пароходъ разводилъ пары. Въ гостинницѣ шли сборы въ дорогу. Въ корридорѣ, у нижней площадки лѣстницы, стоялъ монахъ съ блюдомъ, и уѣзжавшіе богомольцы, спускаясь со своимъ багажемъ, клали на блюдо, кто сколько могъ или хотѣлъ, вмѣсто опредѣленной платы за помѣщеніе и столъ.

Мало-по-малу номера опустѣли. На пристани у часовни начался напутственный молебенъ. Толпа пассажировъ стояла на палубѣ парохода, съ непокрытыми головами. Вѣтеръ трепалъ ихъ волосы, и то доносилъ громкіе голоса пѣвчихъ, то уносилъ замирающіе звуки. Пѣли двое, и въ одномъ изъ нихъ Грандилевскій издали узналъ новичка, который утромъ въ этотъ день поступилъ въ хоръ.

Бѣлые гребни ходили по озеру, но богословъ отдавался на волю стихіи. Онъ стоялъ наверху рубки, посматривая на дорогу, по которой спускались къ пристани запоздалые пассажиры. Съ нимъ была Авдотья Михайловна, и счастливая матушка стояла тутъ-же, полная надеждъ на будущее, когда, миновавъ бурную стихію, они благополучно достигнутъ стихіи кроткой, черезъ которую курица въ бродъ переходитъ.

Наконецъ, показались Велисарій Цимисхіевичъ и Никита Иванычъ съ Ириной Петровной. Она шла молча, впереди, а они разговаривали, и Велисарій Цимисхіевичъ широкимъ жестомъ показывалъ съ горы на финляндскій берегъ.

— Вотъ тамъ Чортова лахта, — говорилъ онъ, — мѣсто достопамятное въ нѣкоторомъ отношеніи, если вѣрить господину богослову.

— Наивный бѣднякъ! — сказалъ, покашливая, Никита Иванычъ. — Но знаете, меня просто бѣситъ его наивность. Ничто меня такъ не возмущаетъ, какъ ослѣпленіе человѣческое.

У часовни Ирина Петровна на мгновеніе остановилась, точно въ испугѣ, но тотчасъ оправилась и быстро взошла по сходнямъ на пароходъ.

Уѣзжало много народа, но не было ни одной сцены печальной разлуки, какія вездѣ сопровождаютъ часъ отхода поѣзда или парохода. Только Ирина Петровна была грустна, какъ въ минуту прощальнаго цѣлованія съ дорогими и близкими людьми, и никто, кромѣ богослова, не догадывался, почему эти прекрасные глаза смотрятъ съ такой тоской на мѣста, съ которыми, казалось-бы, ничто ее не соединяло. И онъ съ неуклюжей заботливостью ухаживалъ за Ириной Петровной, помогая ей подняться на рубку, укутывая ее платкомъ, когда она сѣла на скамью, и всячески стараясь показать ей свое расположеніе.

Молебенъ кончился. Снова заревѣлъ хриплый, протяжный свистокъ, и пароходъ отвалилъ отъ пристани. Онъ удалялся, слегка покачиваясь и унося въ «житейское море» толпу людей самыхъ различныхъ положеній и характеровъ, со всѣми ихъ надеждами и печалями.

Пристань опустѣла, но чья-то одинокая фигура еще стояла на концѣ дамбы, опершись о перила, и провожала глазами пароходъ, превращавшійся мало-по-малу въ далекую, чуть видную точку.

Точка скрылась… И пусто стало на озерѣ, и только холодный вѣтеръ гулялъ по немъ и разводилъ крупныя волны, а одинокая фигура все стояла на пристани, опершись о перила, и смотрѣла въ безконечную даль…

Примѣчанія

1. лат. Sancta simplicitas! — Святая простота! Прим. ред.
2. фр.
3. лат. Simplicitas — Простота. Прим. ред.
4. Необходим источник цитаты
5. М. Ю. Лермонтовъ «Парусъ». Прим. ред.
6. М. Ю. Лермонтовъ «Нищій». Прим. ред.
7. фр.
8. А. С. Пушкинъ «19 октября». Прим. ред.
9. «Густолиственныхъ кленовъ аллея…». Прим. ред.
10. «Русалка». Прим. ред.
11. У. Шекспиръ «Гамлетъ» въ переводѣ Н. А. Полевого. Прим. ред.
12. А. С. Пушкинъ «Элегія». Прим. ред.