ныхъ не прикасается къ нимъ. Узналъ это царь и вся русская банда, когда, увидѣвъ прекрасные цвѣты, они принялись рвать ихъ: одинъ мочитъ въ водѣ свой стальной шишакъ, другой сплетаетъ вѣнокъ и возлагаетъ его на свою голову. Но страшна власть цвѣтовъ: на всякаго, кто опустилъ въ воду руку, немедленно нападаетъ болѣзнь, всякаго постигаетъ внезапная смерть. Время вычеркнуло изъ людской памяти эти событія, но сохранилось лишь эхо кары: и до сихъ поръ въ своихъ преданіяхъ его освящаетъ простой людъ. Эти цвѣты онъ называетъ cary (цары). Сказавъ эти слова, русалка исчезла подъ водой, и исчезновеніе ея сопровождалось чудесными явленіями: „озеро до самаго дна раздѣлилось на двѣ части, какъ ровъ, на немъ поднялась буря, тонутъ лодки и сѣти, шумъ слышенъ въ пущѣ, возмущенная волна съ грохотомъ несется къ берегу“.
Анализъ составныхъ частей этой баллады показалъ, что, вопервыхъ, передъ Мицкевичемъ стояла одна изъ историческихъ пѣсенъ Нѣмцевича о нападеніи царя Ивана Грознаго на Венденъ и о спасеніи чести мужчинъ женщиной, которая, одной рукой схвативъ блестящій кинжалъ, пронзила имъ свою бѣлоснѣжную грудь, а другой, приладивъ тлѣющій фитиль къ пороху, погубила толпу мужчинъ, потерявшихъ свое мужество; —что, во- вторыхъ, поэтъ подвергъ различнымъ видоизмѣненіямъ бытовыя преданія, слышанныя имъ въ народѣ. Что касается перваго, то характерно отношеніе Мицкевича къ самоубійству; ни въ одномъ изъ своихъ произведеній онъ не выставляетъ его, какъ героизмъ, даже какъ просто позволительное разрѣшеніе запутанныхъ жизненныхъ проблемъ. Вопросъ о самоубийствѣ часто долженъ былъ вставать въ эти печальные годы его жизни, но одинаково мужественно поэть отрицалъ его всегда: человѣкъ растетъ для высшихъ цѣлей; въ угоду своему малодушію не долженъ кончать свою жизнь. Должна быть мужественна и женщина, какъ бы ни было ей тяжело; Марыля, въ жилахъ которой текла кровь прекрасной дочери Тугана, могла взять съ нея примѣръ кротости, самоотреченія, покорности Богу: ей слѣдовало жить и молиться, какъ Свитезянкѣ. Насколько, однако, народенъ образъ этой послѣдней? Уже тотъ фактъ, что подъ Свитезянкой въ другой балладѣ Мицкевичъ подразумѣваетъ совсѣмъ другой образъ, заставляетъ думать, что одинъ изъ нихъ происхожденія литературнаго, а, можетъ быть, и оба. Легенда, такъ, какъ она передана Миц-
