Страница:Адам Мицкевич.pdf/335

етъ пѣтухъ, гаснетъ одна свѣча; пустынникъ оглядывается и становится спокойнѣе и тише; онъ узнаетъ старика - священника, и тотъ вдругъ узнаетъ въ немъ своего любимаго ученика, Густава. Казалось бы, теперь рѣзкій тонъ пустынника по отношенію къ ксендзу долженъ былъ измѣниться. Если раньше могли представляться естественными его замѣчанія, что природа не открываеть своихъ тайнъ мудрецамъ и священникамъ, что старики не слышать голоса природы и т. д., то теперь всѣ эти нападки звучать странно. «О, старикъ! А если я начну тебя обвинять, проклинатъ твои наставленія, скрежетать зубами отъ одного вида тебя? Ты меня убилъ, ты научилъ меня читать! Читать прекрасныя книги и прекрасную природу! Ты для меня сдѣлалъ землю адомъ (съ сожалѣніемъ и улыбкой)... и раемъ. (Сильнѣе и съ презрѣніемъ. ) А это только земля!» Теперь Густавъ, увлеченный воспоминаніями дѣтства, торопливо и волнуясь, разсказываетъ своему старому учителю о томъ, какъ онъ посѣтилъ недавно домъ покойной матери. Вспоминаетъ онъ и дѣтскіе годы, первое чтеніе, военныя игры... Цѣнныя автобіографическія воспоминанія Мицкевича, которыя уже давно использованы его біографами. Къ нимъ присоединяются и болѣе новыя, мучительныя, растравляющія всю Душевную боль воспоминанія о мѣстѣ послѣдней разлуки съ Марылей. Мы знаемъ, что поэтъ не былъ на ея свадьбѣ, но силой воображенія онъ перенесся на свадебный пиръ; Густавъ подслушиваеть у дверей привѣтствія новобрачнымъ, бѣшенство охватываетъ его. «Я хотѣлъ высадить окно и упалъ безъ души... Думалъ, что безъ души, а только безъ разума. Какъ одинокій трупъ, рядомъ со свадебной толпой, я лежалъ на травѣ, орошенной горькими слезами, столкновеніе послѣднихъ на свѣтѣ ласковыхъ словъ (pieszczot) и мученій! Очнувшись, я увидѣлъ кровавый лучъ восхода. Я жду одно мгновеніе, нигдѣ ни свѣта, ни шума. Ахъ, эта минута долга, какъ вѣчность, и мгновенна, какъ молнія. Развѣ на Страшномъ судѣ будетъ еще подобная ей! (пауза, медленно). Тогда Ангелъ смерти вывелъ меня изъ райскаго сада». Ксендзь старается успокоить Густава обычной ссылкой на Божью волю, и это вызываетъ со стороны его собесѣдника длинный монологъ, который можно разсматривать, какъ кульминаціонный пунктъ поэмы. Въ страшномъ возбужденіи отъ охватившихъ его воспоминаній Густавъ заново переживаетъ сцену самоубійства. Онъ пронзаетъ себя кинжаломъ и потомъ спокойно вынимаетъ его