боко вонзилъ свой клювъ въ свѣжій, прохладный дернъ, увидалъ ромашку, кивнулъ ей головой и сказалъ:
— И ты завянешь здѣсь, бѣдный цвѣтикъ! Тебя, да этотъ клочекъ зеленаго дерна—вотъ что они дали мнѣ взамѣнъ всего Божьяго міра! Каждая травинка должна быть для меня зеленымъ деревцомъ, каждый твой лепесточекъ—благоухающимъ цвѣткомъ. Увы! ты только напоминаешь мнѣ, чего я лишился!
„Ахъ чѣмъ бы мнѣ утѣшить его!“—думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочкомъ и только все сильнѣе и сильнѣе благоухала. Жаворонокъ замѣтилъ это и не тронулъ цвѣтка, хотя повыщипалъ отъ жажды всю травку.
Вотъ и вечеръ пришелъ, а никто такъ и не принесъ бѣдной птичкѣ воды. Тогда она распустила свои коротенькія крылышки, судорожно затрепетала ими и еще нѣсколько разъ жалобно пропищала:
— Пить! пить!
Потомъ головка ея склонилась на бокъ и сердечко разорвалось отъ тоски и муки.
Ромашка также не могла больше свернуть своихъ лепесточковъ и заснуть, какъ бывало; она была совсѣмъ больна и стояла, грустно повѣсивъ головку.
Только на другое утро пришли мальчики и, увидавъ мертваго жаворонка, горько-горько заплакали, потомъ вырыли ему чудесную могилку и всю изукрасили ее цвѣтами, а самого жаворонка положили въ красивую красненькую коробочку,—его хотѣли похоронить по-царски! Бѣдная птичка! Пока она жила и пѣла, они забывали о ней, оставили ее умирать въ клѣткѣ отъ жажды, а теперь устраивали ей пышныя похороны и проливали надъ ея могилкой горькія слезы!
Дернъ съ ромашкой былъ выброшенъ на пыльную дорогу; никто и не подумалъ о цвѣточкѣ, который все-таки больше всѣхъ любилъ бѣдную птичку и всѣмъ сердцемъ желалъ ее утѣшить.
боко вонзил свой клюв в свежий, прохладный дёрн, увидал ромашку, кивнул ей головой и сказал:
— И ты завянешь здесь, бедный цветик! Тебя, да этот клочок зелёного дёрна — вот что они дали мне взамен всего Божьего мира! Каждая травинка должна быть для меня зелёным деревцом, каждый твой лепесточек — благоухающим цветком. Увы! ты только напоминаешь мне, чего я лишился!
«Ах чем бы мне утешить его!» — думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочком и только всё сильнее и сильнее благоухала. Жаворонок заметил это и не тронул цветка, хотя повыщипал от жажды всю травку.
Вот и вечер пришёл, а никто так и не принёс бедной птичке воды. Тогда она распустила свои коротенькие крылышки, судорожно затрепетала ими и ещё несколько раз жалобно пропищала:
— Пить! пить!
Потом головка её склонилась набок и сердечко разорвалось от тоски и муки.
Ромашка также не могла больше свернуть своих лепесточков и заснуть, как бывало; она была совсем больна и стояла, грустно повесив головку.
Только на другое утро пришли мальчики и, увидав мёртвого жаворонка, горько-горько заплакали, потом вырыли ему чудесную могилку и всю изукрасили её цветами, а самого жаворонка положили в красивую красненькую коробочку, — его хотели похоронить по-царски! Бедная птичка! Пока она жила и пела, они забывали о ней, оставили ее умирать в клетке от жажды, а теперь устраивали ей пышные похороны и проливали над её могилкой горькие слёзы!
Дёрн с ромашкой был выброшен на пыльную дорогу; никто и не подумал о цветочке, который всё-таки больше всех любил бедную птичку и всем сердцем желал её утешить.
Было когда-то двадцать пять оловянныхъ солдатиковъ, родныхъ братьевъ по матери—старой оловянной ложкѣ; ружье на плечѣ, голова прямо, красный съ синимъ мундиръ—ну, прелесть
Было когда-то двадцать пять оловянных солдатиков, родных братьев по матери — старой оловянной ложке; ружьё на плече, голова прямо, красный с синим мундир — ну, прелесть
