ному иную окраску,—онъ сообразилъ, что матушка ея просто не обладаетъ „глазомъ“, чутьемъ красокъ, вотъ и все! Зато она обладала лучшимъ, прекраснѣйшимъ сокровищемъ, Калою.
И вотъ, Альфредъ обручился съ Калою; этого и слѣдовало ожидать. О помолвкѣ было оповѣщено въ мѣстной газетѣ. Мамаша достала себѣ тридцать нумеровъ, вырѣзала печатное оповѣщеніе и разослала его въ письмахъ друзьямъ и знакомымъ. Женихъ съ невѣстой были счастливы, мамаша тоже; она, по ея словамъ, какъ будто роднилась съ самимъ Торвальдсеномъ!
— Вы, вѣдь, его преемникъ!
И Альфредъ нашелъ, что она сказала довольно умную вещь. Кала не говорила ничего, но глаза ея сіяли, улыбка не сходила съ устъ, каждое движеніе дышало плѣнительною граціей. Какъ она была хороша, какъ хороша!..
Альфредъ вылѣпилъ бюсты Калы и мамаши. Онѣ сидѣли передъ нимъ и смотрѣли, какъ онъ мялъ и сглаживалъ мягкую глину.
— Это вы ради насъ взялись сами за эту грубую работу!—сказала мамаша.—Пусть бы мальчикъ мялъ глину!
— Нѣтъ, мнѣ необходимо лѣпить самому!—сказалъ онъ.
— Ну, да, вѣдь, вы всегда такъ любезны!—сказала матушка, а дочка тихонько пожала ему руку, запачканную въ глинѣ.
Во время работы Альфредъ выяснялъ имъ красоты природы и всего мірозданія, превосходство живого созданія передъ мертвымъ, растенія передъ минераломъ, животнаго передъ растеніемъ, человѣка передъ животнымъ; объяснялъ, что скульпторъ воплощаетъ высшее проявленіе красоты въ земныхъ образахъ.
Кала молчала, убаюканная его рѣчами, а мамаша изрекла:
— Трудно, знаете, услѣдить за вашими словами! Но хоть я и медленно соображаю, а мысли такъ и жужжатъ у меня въ головѣ, я все-таки держу ихъ крѣпко.
И его тоже крѣпко держала красота; она наполняла всѣ его помыслы, завладѣла имъ всецѣло. Красотой дышало все существо Калы—и глаза, и ротикъ, даже каждое движеніе пальчиковъ. Все это было по части скульптора, и онъ говорилъ только о красавицѣ, думалъ только о ней; оба они составляли теперь одно, поэтому много говорила и она, разъ говорилъ много онъ.
ному иную окраску, — он сообразил, что матушка её просто не обладает «глазом», чутьём красок, вот и всё! Зато она обладала лучшим, прекраснейшим сокровищем, Калою.
И вот, Альфред обручился с Калою; этого и следовало ожидать. О помолвке было оповещено в местной газете. Мамаша достала себе тридцать нумеров, вырезала печатное оповещение и разослала его в письмах друзьям и знакомым. Жених с невестой были счастливы, мамаша тоже; она, по её словам, как будто роднилась с самим Торвальдсеном!
— Вы, ведь, его преемник!
И Альфред нашёл, что она сказала довольно умную вещь. Кала не говорила ничего, но глаза её сияли, улыбка не сходила с уст, каждое движение дышало пленительною грацией. Как она была хороша, как хороша!..
Альфред вылепил бюсты Калы и мамаши. Они сидели перед ним и смотрели, как он мял и сглаживал мягкую глину.
— Это вы ради нас взялись сами за эту грубую работу! — сказала мамаша. — Пусть бы мальчик мял глину!
— Нет, мне необходимо лепить самому! — сказал он.
— Ну, да, ведь, вы всегда так любезны! — сказала матушка, а дочка тихонько пожала ему руку, запачканную в глине.
Во время работы Альфред выяснял им красоты природы и всего мироздания, превосходство живого создания перед мёртвым, растения перед минералом, животного перед растением, человека перед животным; объяснял, что скульптор воплощает высшее проявление красоты в земных образах.
Кала молчала, убаюканная его речами, а мамаша изрекла:
— Трудно, знаете, уследить за вашими словами! Но хоть я и медленно соображаю, а мысли так и жужжат у меня в голове, я всё-таки держу их крепко.
И его тоже крепко держала красота; она наполняла все его помыслы, завладела им всецело. Красотой дышало всё существо Калы — и глаза, и ротик, даже каждое движение пальчиков. Всё это было по части скульптора, и он говорил только о красавице, думал только о ней; оба они составляли теперь одно, поэтому много говорила и она, раз говорил много он.
