о смерти жениха и о томъ, что „лишь на слѣдующее утро услышали съ берега отчаянные вопли невѣсты“.
Но „Путеводитель“ ничего не говоритъ о замкнутой, тихой жизни Бабетты у своего отца—не на мельницѣ,—тамъ живутъ теперь чужіе, но въ хорошенькомъ домикѣ близъ вокзала. Часто стоитъ она вечерами у окошка и смотритъ черезъ верхушки каштановыхъ деревьевъ на снѣжныя горы, по которымъ карабкался когда-то Руди, смотритъ на альпійское зарево—сіяніе распростертыхъ крылъ дѣтей солнца, поющихъ о путникѣ, съ котораго вѣтеръ сорвалъ плащъ; оболочку унесъ онъ, а не самого человѣка.
На снѣгахъ горитъ розовый отблескъ зари; ясная заря горитъ и въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ, которое вѣритъ, что „Богъ все устраиваетъ къ лучшему для насъ!“ Но не всегда это бываетъ намъ открыто, какъ было открыто во снѣ Бабеттѣ.
о смерти жениха и о том, что «лишь на следующее утро услышали с берега отчаянные вопли невесты».
Но «Путеводитель» ничего не говорит о замкнутой, тихой жизни Бабетты у своего отца — не на мельнице, — там живут теперь чужие, но в хорошеньком домике близ вокзала. Часто стоит она вечерами у окошка и смотрит через верхушки каштановых деревьев на снежные горы, по которым карабкался когда-то Руди, смотрит на альпийское зарево — сияние распростёртых крыл детей солнца, поющих о путнике, с которого ветер сорвал плащ; оболочку унёс он, а не самого человека.
На снегах горит розовый отблеск зари; ясная заря горит и в каждом человеческом сердце, которое верит, что «Бог всё устраивает к лучшему для нас!» Но не всегда это бывает нам открыто, как было открыто во сне Бабетте.
Мотылекъ вздумалъ жениться. Конечно, ему хотѣлось взять за себя хорошенькій цвѣточекъ.
Онъ посмотрѣлъ кругомъ: цвѣточки сидѣли на своихъ стебелькахъ тихо, скромно, какъ и подобаетъ еще непросватаннымъ барышнямъ, но выбрать было ужасно трудно—такъ много ихъ было.
Мотыльку скоро надоѣло раздумывать, и онъ порхнулъ къ полевой ромашкѣ. Французы зовутъ ее маргариткой и увѣряютъ, что она умѣетъ ворожить. По крайней мѣрѣ, влюбленные всегда прибѣгаютъ къ ней, обрываютъ лепестокъ за лепесткомъ и приговариваютъ: „Любитъ всѣмъ сердцемъ? всею душою? очень? чуть-чуть? ни капли?“, или нѣчто въ этомъ родѣ; всякій, вѣдь, спрашиваетъ по-своему. И мотылекъ тоже обратился къ ромашкѣ, но не сталъ обрывать лепестковъ, а перецѣловалъ ихъ, думая, что всегда лучше дѣйствовать добромъ.
— Матушка-маргаритка, полевая ромашка, мудрѣйшая изъ цвѣтовъ!—сказалъ онъ.—Вы умѣете ворожить! Укажите же мнѣ мою суженую! Тогда, по крайней мѣрѣ, я сразу могу посвататься.
Но ромашка молчала,—она обидѣлась; она была дѣвицей, а ее вдругъ назвали матушкой—какъ вамъ это нравится?
Мотылёк вздумал жениться. Конечно, ему хотелось взять за себя хорошенький цветочек.
Он посмотрел кругом: цветочки сидели на своих стебельках тихо, скромно, как и подобает ещё непросватанным барышням, но выбрать было ужасно трудно — так много их было.
Мотыльку скоро надоело раздумывать, и он порхнул к полевой ромашке. Французы зовут её маргариткой и уверяют, что она умеет ворожить. По крайней мере, влюблённые всегда прибегают к ней, обрывают лепесток за лепестком и приговаривают: «Любит всем сердцем? всею душою? очень? чуть-чуть? ни капли?», или нечто в этом роде; всякий, ведь, спрашивает по-своему. И мотылёк тоже обратился к ромашке, но не стал обрывать лепестков, а перецеловал их, думая, что всегда лучше действовать добром.
— Матушка-маргаритка, полевая ромашка, мудрейшая из цветов! — сказал он. — Вы умеете ворожить! Укажите же мне мою суженую! Тогда, по крайней мере, я сразу могу посвататься.
Но ромашка молчала, — она обиделась; она была девицей, а её вдруг назвали матушкой — как вам это нравится?
