ника, а Гельгѣ хотѣлось, чтобы ему продернули подъ колѣнками толстыя веревки и привязали къ хвостамъ дикихъ быковъ.
— Я бы выпустила на нихъ собакъ: то-то бы травля пошла! По лѣсамъ, по болотамъ, прямо въ степь! Любо! А еще лучше—самой нестись за ними по пятамъ!
Но викингъ готовилъ плѣннику иную смерть: христіанинъ, какъ отрицатель и поноситель могучихъ боговъ, былъ обреченъ въ жертву этимъ самымъ богамъ. На жертвенномъ камнѣ, въ священной рощѣ, впервые должна была пролиться человѣческая кровь.
Гельга выпросила позволеніе обрызгать кровью жертвы изображенія боговъ и народъ, отточила свой ножъ и потомъ съ розмаху всадила его въ бокъ пробѣгавшей мимо огромной, свирѣпой дворовой собакѣ.
— Для пробы!—сказала она, а жена викинга сокрушенно поглядѣла на дикую, злую дѣвушку. Ночью, когда красота и безобразіе Гельги, по обыкновенію, помѣнялись мѣстами, мать обратилась къ ней со словами горячей укоризны, которыя сами собою вырвались изъ наболѣвшей души.
Безобразная жаба стояла, устремивъ на мать свои печальные каріе глаза и, казалось, понимала каждое слово, какъ разумный человѣкъ.
— Никогда и никому, даже супругу моему не проговорилась я о томъ, что терплю изъ-за тебя!—говорила жена викинга.—И сама не думала я, что такъ жалѣю тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знаетъ любви! Сердце твое похоже на холодную тину, изъ которой ты явилась въ мой домъ!
Безобразное животное задрожало, какъ будто слова матери затронули какія-то невидимыя нити, соединявшія тѣло съ душой; на глазахъ жабы выступили крупныя слезы.
— Настанетъ время и твоего испытанія!—продолжала жена викинга.—Но много горя придется тогда извѣдать и мнѣ!.. Ахъ, лучше бы выбросили мы тебя на проѣзжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной холодъ усыпилъ тебя навѣки!
Тутъ жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнѣва и печали, за занавѣску изъ звѣриной шкуры, подвѣшенной къ балкѣ и замѣнявшей перегородку.
Жаба, съежившись, сидѣла въ углу одна; мертвая тишина прерывалась лишь тяжелыми, полуподавленными вздохами жи-
ника, а Гельге хотелось, чтобы ему продёрнули под коленками толстые верёвки и привязали к хвостам диких быков.
— Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла! По лесам, по болотам, прямо в степь! Любо! А ещё лучше — самой нестись за ними по пятам!
Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как отрицатель и поноситель могучих богов, был обречён в жертву этим самым богам. На жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться человеческая кровь.
Гельга выпросила позволение обрызгать кровью жертвы изображения богов и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в бок пробегавшей мимо огромной, свирепой дворовой собаке.
— Для пробы! — сказала она, а жена викинга сокрушённо поглядела на дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Гельги, по обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней со словами горячей укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.
Безобразная жаба стояла, устремив на мать свои печальные карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный человек.
— Никогда и никому, даже супругу моему не проговорилась я о том, что терплю из-за тебя! — говорила жена викинга. — И сама не думала я, что так жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знает любви! Сердце твоё похоже на холодную тину, из которой ты явилась в мой дом!
Безобразное животное задрожало, как будто слова матери затронули какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой; на глазах жабы выступили крупные слёзы.
— Настанет время и твоего испытания! — продолжала жена викинга. — Но много горя придётся тогда изведать и мне!.. Ах, лучше бы выбросили мы тебя на проезжую дорогу, когда ты была ещё крошкой; пусть бы ночной холод усыпил тебя навеки!
Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и печали, за занавеску из звериной шкуры, подвешенной к балке и заменявшей перегородку.
Жаба, съёжившись, сидела в углу одна; мёртвая тишина прерывалась лишь тяжёлыми, полуподавленными вздохами жи-
