— Ну, если это будетъ продолжаться долго, я не выдержу!—сказала Инге, но выдержать ей пришлось; перемѣны не наступало.
Вдругъ, на голову ей капнула горячая слеза, скатилась по лицу на грудь и потомъ на хлѣбъ; за нею другая, третья, цѣлый градъ слезъ. Кто же могъ плакать объ Инге?
А развѣ у нея не оставалось на землѣ матери? Горькія слезы матери, проливаемыя ею изъ-за своего ребенка, всегда доходятъ до него, но не освобождаютъ его, а только жгутъ, увеличивая его муки. Ужасный, нестерпимый голодъ былъ, однако, хуже всего! Топтать хлѣбъ ногами, и не быть въ состояніи отломить отъ него хоть кусочекъ! Ей казалось, что все внутри ея пожрало само себя, и она стала тонкою, пустою тростинкой, втягивавшею въ себя каждый звукъ. Она явственно слышала все, что говорили о ней тамъ наверху, а говорили-то одно дурное. Даже мать ея, хоть и горько, искренно оплакивала ее, все-таки повторяла: „Спѣсь до добра не доводитъ! Спѣсь и сгубила тебя, Инге! Какъ ты огорчила меня!“
И мать Инге, и всѣ тамъ наверху уже знали о ея грѣхѣ, знали, что она наступила на хлѣбъ и провалилась сквозь землю. Одинъ пастухъ видѣлъ все это съ холма и разсказалъ другимъ.
— Какъ ты огорчила свою мать, Инге!—повторяла мать.—Да я другого и не ждала!
„Лучше бы мнѣ и не родиться на свѣтъ!“ думала Инге. „Какой толкъ изъ того, что мать теперь хнычетъ обо мнѣ!“
Слышала она и слова своихъ господъ, почтенныхъ людей, обращавшихся съ нею, какъ съ дочерью: „Она большая грѣшница! Она не чтила даровъ Господнихъ, попирала ихъ ногами! Не скоро откроются для нея двери милосердія!“
„Воспитывали бы меня получше, построже!“ думала Инге. „Выгоняли бы изъ меня пороки, если они во мнѣ сидѣли!“
Слышала она и пѣсню, которую сложили о ней люди, пѣсню „о спѣсивой дѣвочкѣ, наступившей на хлѣбъ, чтобы не запачкать башмаковъ“. Всѣ распѣвали ее.
„Какъ подумаю, чего мнѣ ни пришлось выслушать и выстрадать за мою провинность!“ думала Инге. „Пусть бы и другіе поплатились за свои! А сколькимъ бы пришлось! У, какъ я терзаюсь!“
И душа Инге становилась еще грубѣе, жестче ея оболочки.
— Въ такомъ обществѣ, какъ здѣсь, лучше не станешь! Да
— Ну, если это будет продолжаться долго, я не выдержу! — сказала Инге, но выдержать ей пришлось; перемены не наступало.
Вдруг, на голову ей капнула горячая слеза, скатилась по лицу на грудь и потом на хлеб; за нею другая, третья, целый град слёз. Кто же мог плакать об Инге?
А разве у неё не оставалось на земле матери? Горькие слёзы матери, проливаемые ею из-за своего ребёнка, всегда доходят до него, но не освобождают его, а только жгут, увеличивая его муки. Ужасный, нестерпимый голод был, однако, хуже всего! Топтать хлеб ногами, и не быть в состоянии отломить от него хоть кусочек! Ей казалось, что всё внутри её пожрало само себя, и она стала тонкою, пустою тростинкой, втягивавшею в себя каждый звук. Она явственно слышала всё, что говорили о ней там наверху, а говорили-то одно дурное. Даже мать её, хоть и горько, искренно оплакивала её, всё-таки повторяла: «Спесь до добра не доводит! Спесь и сгубила тебя, Инге! Как ты огорчила меня!»
И мать Инге, и все там наверху уже знали о её грехе, знали, что она наступила на хлеб и провалилась сквозь землю. Один пастух видел всё это с холма и рассказал другим.
— Как ты огорчила свою мать, Инге! — повторяла мать. — Да я другого и не ждала!
«Лучше бы мне и не родиться на свет!» думала Инге. «Какой толк из того, что мать теперь хнычет обо мне!»
Слышала она и слова своих господ, почтенных людей, обращавшихся с нею, как с дочерью: «Она большая грешница! Она не чтила даров Господних, попирала их ногами! Не скоро откроются для неё двери милосердия!»
«Воспитывали бы меня получше, построже!» думала Инге. «Выгоняли бы из меня пороки, если они во мне сидели!»
Слышала она и песню, которую сложили о ней люди, песню «о спесивой девочке, наступившей на хлеб, чтобы не запачкать башмаков». Все распевали её.
«Как подумаю, чего мне ни пришлось выслушать и выстрадать за мою провинность!» думала Инге. «Пусть бы и другие поплатились за свои! А скольким бы пришлось! У, как я терзаюсь!»
И душа Инге становилась ещё грубее, жёстче её оболочки.
— В таком обществе, как здесь, лучше не станешь! Да
