Взрослымъ я много размышлялъ о поэзіи, объ этомъ удивительномъ дарѣ боговъ. Она представляется мнѣ богатою золотою рудою въ горѣ; образованіе и воспитаніе—вотъ искусные рудокопы, которые очищаютъ ее; попадаются, впрочемъ, въ горахъ и чисто золотые самородки; это—лирическія импровизаціи природнаго поэта. Но кромѣ золотыхъ и серебряныхъ рудъ, есть также и свинцовыя и другія менѣе цѣнныя, которыми тоже не слѣдуетъ пренебрегать: благодаря искусной обработкѣ и полировкѣ и простые металлы могутъ пріобрѣсть видъ и блескъ настоящаго золота или серебра. Я поэтому дѣлю всѣхъ поэтовъ на золотыхъ, серебряныхъ, мѣдныхъ и желѣзныхъ. Но есть еще цѣлая толпа мастеровъ, занимающихся разработкою простыхъ глиняныхъ пластовъ; это—не-поэты, которымъ, однако, очень хочется попасть въ сонмъ поэтовъ. Къ такимъ-то вотъ и принадлежалъ Аббасъ Дада; его искусства какъ-разъ хватало только на лѣпку своего рода глиняныхъ горшковъ, которые онъ съ извѣстною поэтическою вольностью и разбивалъ о людей, далеко превосходившихъ его самого и глубиною чувства, и поэтическимъ дарованіемъ. Легкіе, гибкіе стихи, крайне вычурные по формѣ, образовывавшія на бумагѣ разныя вазы, сердечки и т. п.—вотъ что плѣняло и восхищало его. Поэтому пристрастіе его къ Петраркѣ приходится объяснить или дивною мелодіею сонетовъ послѣдняго, или модой, или просто, наконецъ, свѣтлою маніей его больного мозга; вообще же Петрарка и Аббасъ Дада были два наиболѣе разнородныхъ существа. Аббасъ Дада заставилъ насъ выучить наизусть чуть-ли не четвертую часть длинной эпической поэмы Петрарки «Африка», и Сципіоны стоили намъ многихъ слезъ и розогъ. Кромѣ того, онъ ежедневно восхвалялъ намъ основательность и глубину Петрарки. «Поверхностные же поэты», говорилъ онъ: «пишущіе акварелью, эти дѣти фантазіи—настоящее отродіе соблазна. Даже величайшій изъ нихъ, Данте, не могъ стяжать себѣ безсмертія иначе, какъ призвавъ на помощь и небо, и землю, и адъ, тогда какъ Петраркѣ довольно было написать одинъ маленькій сонетъ! И на мой взглядъ Данте весьма и весьма неважный поэтъ! Конечно, онъ мастеръ писать стихи! И эти-то волны звуковъ и доносятъ его Вавилонскую башню до отдаленнѣйшихъ поколѣній. Да, если бы еще онъ выполнилъ свой первоначальный планъ, написалъ всю поэму по-латыни, этимъ онъ доказалъ бы хоть свою ученость, но латинскій языкъ стѣснялъ его, и онъ предпочелъ ему наше вульгарное нарѣчіе, которое держится и по-нынѣ. Боккачіо сравниваетъ Данте съ потокомъ, по которому и левъ проплыветъ, и ягненокъ пройдетъ въ бродъ. Я же не нахожу въ немъ ни этой глубины, ни этой простоты. У него нѣтъ надлежащаго устоя; онъ вѣчно колеблется между древнимъ міромъ и нашимъ. А вотъ, Петрарка, этотъ апостолъ правды, такъ не сажалъ умершаго
Взрослым я много размышлял о поэзии, об этом удивительном даре богов. Она представляется мне богатою золотою рудою в горе; образование и воспитание — вот искусные рудокопы, которые очищают её; попадаются, впрочем, в горах и чисто золотые самородки; это — лирические импровизации природного поэта. Но кроме золотых и серебряных руд, есть также и свинцовые и другие менее ценные, которыми тоже не следует пренебрегать: благодаря искусной обработке и полировке и простые металлы могут приобресть вид и блеск настоящего золота или серебра. Я поэтому делю всех поэтов на золотых, серебряных, медных и железных. Но есть ещё целая толпа мастеров, занимающихся разработкою простых глиняных пластов; это — не-поэты, которым, однако, очень хочется попасть в сонм поэтов. К таким-то вот и принадлежал Аббас Дада; его искусства как раз хватало только на лепку своего рода глиняных горшков, которые он с известною поэтическою вольностью и разбивал о людей, далеко превосходивших его самого и глубиною чувства, и поэтическим дарованием. Лёгкие, гибкие стихи, крайне вычурные по форме, образовывавшие на бумаге разные вазы, сердечки и т. п. — вот что пленяло и восхищало его. Поэтому пристрастие его к Петрарке приходится объяснить или дивною мелодиею сонетов последнего, или модой, или просто, наконец, светлою манией его больного мозга; вообще же Петрарка и Аббас Дада были два наиболее разнородных существа. Аббас Дада заставил нас выучить наизусть чуть ли не четвёртую часть длинной эпической поэмы Петрарки «Африка», и Сципионы стоили нам многих слёз и розог. Кроме того, он ежедневно восхвалял нам основательность и глубину Петрарки. «Поверхностные же поэты», говорил он: «пишущие акварелью, эти дети фантазии — настоящее отродие соблазна. Даже величайший из них, Данте, не мог стяжать себе бессмертия иначе, как призвав на помощь и небо, и землю, и ад, тогда как Петрарке довольно было написать один маленький сонет! И на мой взгляд Данте весьма и весьма неважный поэт! Конечно, он мастер писать стихи! И эти-то волны звуков и доносят его Вавилонскую башню до отдалённейших поколений. Да, если бы ещё он выполнил свой первоначальный план, написал всю поэму по-латыни, этим он доказал бы хоть свою учёность, но латинский язык стеснял его, и он предпочёл ему наше вульгарное наречие, которое держится и поныне. Боккачио сравнивает Данте с потоком, по которому и лев проплывёт, и ягнёнок пройдёт вброд. Я же не нахожу в нём ни этой глубины, ни этой простоты. У него нет надлежащего устоя; он вечно колеблется между древним миром и нашим. А вот, Петрарка, этот апостол правды, так не сажал умершего
