Онъ взглянулъ на небо, надѣясь найти тамъ ту раковину, которою онъ любовался и которая олицетворяла для него весь ходъ мыслей и чувствъ нынѣшней ночи. На небѣ не было болѣе ничего похожего на раковину. Тамъ, въ недосягаемой вышинѣ, совершилась уже таинственная перемѣна. Не было и слѣда раковины, и былъ ровный, разстилавшійся по цѣлой половинѣ неба, коверъ все умельчающихся и умельчающихся барашковъ. Небо поголубѣло и просіяло и съ тою же нѣжностью, но и съ тою же недосягаемостью отвѣчало на его вопрошающій взглядъ.
„Нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ, — какъ ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться къ ней. Я люблю ее“.
Никто, кромѣ самыхъ близкихъ людей къ Алексѣю Александровичу, не зналъ, что этотъ, съ виду самый холодный и разсудительный, человѣкъ имѣлъ одну, противорѣчившую общему складу его характера, слабость: Алексѣй Александровичъ не могъ равнодушно слышать и видѣть слезы ребенка или женщины. Видъ слезъ приводилъ его въ растерянное состояніе и онъ терялъ совершенно способность соображенія. Правитель его канцеляріи и секретарь знали это и предувѣдомляли просительницъ, чтобъ онѣ отнюдь не плакали, если не хотятъ испортить свое дѣло. „Онъ разсердится и не станетъ васъ слушать“, говорили они. И дѣйствительно, въ этихъ случаяхъ душевное разстройство, производимое въ Алексѣѣ Александровичѣ слезами, выражалось торопливымъ гнѣвомъ. „Я не могу ничего сдѣлать. Извольте идти вонъ!“ кричалъ онъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ.
Когда, возвращаясь со скачекъ, Анна объявила ему о своихъ отношеніяхъ къ Вронскому и тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, закрывъ лицо руками, заплакала, Алексѣй Александровичъ, несмотря на вызванную въ немъ злобу къ ней, почувствовалъ въ
