то же время приливъ того душевнаго разстройства, которое на него всегда производили слезы. Зная это и зная, что выраженіе въ эту минуту его чувствъ было бы несоствѣтственно положенію, онъ старался удержать въ себѣ всякое проявленіе жизни и потому не шевелился и не смотрѣлъ на нее. Отъ этого-то и происходило то странное выраженіе мертвенности на его лицѣ, которое такъ поразило Анну.
Когда они подъѣхали къ дому, онъ высадилъ ее изъ кареты и, сдѣлавъ усиліе надъ собой, съ привычною учтивостью простился съ ней и произнесъ тѣ слова, которыя ни къ чему не обязывали его; онъ сказалъ, что завтра сообщитъ ей свое рѣшеніе.
Слова жены, подтвердившія его худшія сомнѣнія, произвели жестокую боль въ сердцѣ Алексѣя Александровича. Боль эта была усилена еще тѣмъ страннымъ чувствомъ физической жалости къ ней, которую произвели но него ея слезы. Но, оставшись одинъ въ каретѣ, Алексѣй Александровичъ, къ удивленію своему и радости, почувствовалъ совершенное освобожденіе и отъ этой жалости и отъ мучившихъ его въ послѣднее время сомнѣній и страданій ревности.
Онъ испытывалъ чувство человѣка, выдернувшаго долго болѣвшій зубъ. Послѣ страшной боли и ощущенія чего-то огромнаго, больше самой головы, вытягиваемаго изъ челюсти, больной вдругъ, не вѣря еще своему счастію, чувствуетъ, что не существуетъ болѣе того, что такъ долго отравляло его жизнь, приковывало къ себѣ все вниманіе, и что онъ опять можетъ жить, думать и интересоваться не однимъ своимъ зубомъ. Это чувство испыталъ Алексѣй Александровичъ. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; онъ чувствовалъ, что можетъ опять жить и думать не объ одной женѣ.
„Безъ чести и безъ сердца, безъ религіи, испорченная женщина! Это я всегда зналъ и всегда видѣлъ, хотя и старался, жалѣя ее, обманывать себя“, сказалъ онъ себѣ. И ему дѣйствительно казалось, что онъ всегда это видѣлъ: онъ припоминалъ
