конченная повѣсть, «Двѣ Картины», на которую справедливо обратилъ вниманіе Тышинскій: странная смѣсь прекрасныхъ, полныхъ свѣжести видѣній, тѣснящихся безсвязно, какъ бываетъ во снѣ, когда прерывается распредѣленіе понятій властью разсудка; таково и непонятное письмо къ Крашевскому, диктованное за часъ передъ смертью. Кондратовичъ исполнилъ почти буквально то, что предположилъ себѣ: онъ умеръ «съ лирой въ рукахъ», съ тѣмъ только отступленіемъ отъ программы, что умеръ онъ не среди полей и лѣсовъ, но среди городскаго стука — почти что на мостовой.
При извѣстіи о его смерти, въ обществѣ дрогнуло чувство, явилось сознаніе большой народной потери. Похороны его приняли размѣры торжества; въ гробу надѣли ему на голову лавровый вѣнокъ, тысячи рукъ засыпали землей его могилу, землевладѣльцы сдѣлали складчину въ пользу семейства, почитатели занялись пріисканіемъ средствъ, чтобы собрать въ одномъ изданіи тѣ многочисленные брошюрки и листы, въ которыхъ, на отвратительной бумагѣ, какимъ попало шрифтомъ, издавали евреи и пускали по свѣту пѣсни поэта. Невольно рождалось, до сихъ поръ еще отзывающееся иногда въ польской печати сожалѣніе, что помощь эта пришла такъ поздно, что она не явилась хотя бы въ послѣдніе дни поэта — сколько-нибудь облегчить его нравственно, снять съ него часть заботъ о хлѣбѣ насущномъ для семьи. Изъ этихъ позднихъ самоупрековъ возникалъ сложный и не такъ-то легко разрѣшимый вопросъ — между обществомъ и поэтомъ — о томъ, чья вина, что таковъ былъ конецъ его жизни, такъ непріятны матеріально и нравственно—холодны тѣ условія и та обстановка, въ которыхъ онъ скончался? По этому вопросу о «вмѣненіи», гдѣ обвиненнымъ является общество, разсмотрѣніе болѣе глубокое и разностороннее приводитъ обыкновенно къ большей снисходительности и къ уясненію, почему нѣчто случилось именно такъ, а не иначе. Кондратовичъ въ частной жизни не былъ святымъ, онъ имѣлъ свои недостатки и грѣхи.
