малый идетъ на „палатки“, и рѣдко лѣтомъ выдастся такой день, чтобы никто не побывалъ на ихъ гостепріимныхъ вершинахъ.
Но лучше всего онѣ въ тихіе весенніе вечера… Хороши эти вечера! Солнце спокойно спускается за густой сосновый боръ. Онъ весь точно сомкнется, точно притихнетъ и ждетъ чего-то, точно нальется темнозеленымъ таинственнымъ сумракомъ. Только на верхушкахъ сосенъ слабо рдѣетъ догорающій отблескъ зари. Тихо. Ни шороха, ни птичьяго гомона. Только развѣ съ озера донесется чья-нибудь пѣсня: тамъ всегда народъ…
— Ку-ку!.. ку-ку! раздается гдѣ-то въ тишинѣ.
Это кукушка посылаетъ прощальный привѣтъ закатившемуся солнцу, отлетѣвшему ясному дню, канувшему въ вѣчность.
— Ку-ку! ку-ку!—продолжаетъ она куковать и вьется надъ каменными глыбами, пока не примостится гдѣ-нибудь на утесѣ или на гибкой древесной вѣткѣ. Сидитъ и качается и кукуетъ, кукуетъ безъ конца.
Вѣрно, не чужія ей эти скалы, вѣрно, любитъ ихъ она!..
Попросите ее, и она разскажетъ вамъ ихъ исторію. Вы можете не повѣрить, но почему же и не послушать ея?
Вотъ что разсказываетъ кукушка.
Много, много лѣтъ тому назадъ, когда о русскомъ царствѣ не было еще и помину, маленькое теперь, Шарташское озеро было несравненно шире и глубже; а вода въ немъ была чиста и прозрачна, какъ хрусталь. Тогда еще не было шарташскихъ кожевниковъ, которые теперь съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе загрязняютъ озеро. Если по берегамъ его и жили первобытныя кочевыя племена, то это не вредило чистотѣ воды: эти дѣти природы не умѣли еще осквернять даровъ ея.
Да и не посмѣли бы они загрязнить озера; они боялись Водяного, жившаго въ его глубинѣ. Тамъ находился его дворецъ, весь построенный изъ горнаго хрусталя и малахита. Вокругъ дворца, на большое разстояніе отъ него, тянулся цѣлый лѣсъ водорослей, такъ плотно сплетавшихся между собой, что сквозь
малый идет на «палатки», и редко летом выдастся такой день, чтобы никто не побывал на их гостеприимных вершинах.
Но лучше всего они в тихие весенние вечера… Хороши эти вечера! Солнце спокойно спускается за густой сосновый бор. Он весь точно сомкнется, точно притихнет и ждет чего-то, точно нальется тёмно-зеленым таинственным сумраком. Только на верхушках сосен слабо рдеет догорающий отблеск зари. Тихо. Ни шороха, ни птичьего гомона. Только разве с озера донесется чья-нибудь песня: там всегда народ…
— Ку-ку!.. ку-ку! раздается где-то в тишине.
Это кукушка посылает прощальный привет закатившемуся солнцу, отлетевшему ясному дню, канувшему в вечность.
— Ку-ку! ку-ку! — продолжает она куковать и вьется над каменными глыбами, пока не примостится где-нибудь на утесе или на гибкой древесной ветке. Сидит и качается и кукует, кукует без конца.
Верно, не чужие ей эти скалы, верно, любит их она!..
Попросите ее, и она расскажет вам их историю. Вы можете не поверить, но почему же и не послушать её?
Вот что рассказывает кукушка.
Много, много лет тому назад, когда о русском царстве не было еще и помину, маленькое теперь, Шарташское озеро было несравненно шире и глубже; а вода в нём была чиста и прозрачна, как хрусталь. Тогда еще не было шарташских кожевников, которые теперь с каждым годом всё более и более загрязняют озеро. Если по берегам его и жили первобытные кочевые племена, то это не вредило чистоте воды: эти дети природы не умели еще осквернять даров её.
Да и не посмели бы они загрязнить озера; они боялись Водяного, жившего в его глубине. Там находился его дворец, весь построенный из горного хрусталя и малахита. Вокруг дворца, на большое расстояние от него, тянулся целый лес водорослей, так плотно сплетавшихся между собой, что сквозь
