Младенецъ-сонъ! ты всѣ врачуешь муки,
Душа заждалась твоего крыла!
...Проснулась. Вздрогнула. И приняла
Спасителя въ протянутыя руки,
Прильнувъ къ губамъ, о ласкѣ умоля.
Постелью свадебной была земля.
Блаженъ, кто въ были горестной и грубой
Нашелъ завѣщанный ему цвѣтокъ,
Кто въ первой ласкѣ первыя зажегъ
Невинныя дѣвическія губы,
И въ юной дрожи душными ночами
Къ подругѣ льнетъ голодными губами.
Но страшенъ тотъ, кто въ юности мелькнувшей
На жертвенникѣ сладостномъ истлѣлъ,
Для нѣжной радости заледенѣлъ,
И въ плоти старческой огонь заснувшій —
Нерадостный огонь почуялъ вдругъ,
Нерадостную дрожь усталыхъ рукъ.
Какъ вѣтви, маленькія руки льнули,
Какъ къ меду, прилипали жала губъ.
Цвѣты сіяли, вѣялъ темный дубъ,
Но въ дикомъ упоеніи и гулѣ
Лишь стоны слышались, и безсловесны
Казались губы дѣвушки безвѣстной.
Младенец-сон! ты все врачуешь муки,
Душа заждалась твоего крыла!
...Проснулась. Вздрогнула. И приняла
Спасителя в протянутые руки,
Прильнув к губам, о ласке умоля.
Постелью свадебной была земля.
Блажен, кто в были горестной и грубой
Нашел завещанный ему цветок,
Кто в первой ласке первые зажег
Невинные девические губы,
И в юной дрожи душными ночами
К подруге льнет голодными губами.
Но страшен тот, кто в юности мелькнувшей
На жертвеннике сладостном истлел,
Для нежной радости заледенел,
И в плоти старческой огонь заснувший —
Нерадостный огонь почуял вдруг,
Нерадостную дрожь усталых рук.
Как ветви, маленькие руки льнули,
Как к меду, прилипали жала губ.
Цветы сияли, веял темный дуб,
Но в диком упоении и гуле
Лишь стоны слышались, и бессловесны
Казались губы девушки безвестной.
