никъ не дастъ ему отпущенія, значитъ всетаки не минуетъ ямы. А случись такъ, здѣшній народъ, которому наше занятіе кажется гнуснымъ — объ этомъ всѣ только и твердятъ — радъ будетъ насъ ограбить; скажутъ: «Этихъ собакъ-ломбардцевъ даже церковь отринула, нечего намъ съ ними церемониться». Того и гляди, нападутъ на насъ, ограбятъ и, пожалуй, укокошатъ. Какъ ни верти, а не миновать намъ бѣды, коли онъ умретъ!
Чапелетто, какъ было сказано, лежалъ въ сосѣдней комнатѣ и все это слышалъ; у больныхъ часто очень обостряется слухъ. Онъ позвалъ хозяевъ и сказалъ имъ:
— Мнѣ не хотѣлось бы причинять вамъ безпокойства и опасности; я слышалъ, о чемъ вы сейчасъ разговаривали. Это вѣрно, оно такъ бы и случилось, если бы дѣло шло, какъ вы предполагали; но будетъ иначе. Я за всю жизнь такъ много нагрѣшилъ передъ Господомъ, что лишній грѣхъ теперь передъ смертью ничего не прибавитъ, не убавитъ. Такъ позовите же ко мнѣ какого-нибудь благочестиваго монаха, какой здѣсь найдется. А затѣмъ ужь предоставьте все мнѣ, я такъ все устрою, что и вамъ, и мнѣ будетъ какъ нельзя лучше; останетесь довольны.
Братья, хоть и не особенно успокоились, однако пошли въ монастырь и попросили оттуда благочестиваго и умнаго духовника, чтобы исповѣдать одного ломбардца, жившаго въ ихъ домѣ. Имъ отпустили старца доброй души, знатока Священнаго Писанія, почтеннѣйшаго человѣка, славившагося своимъ благочестіемъ между городскими жителями. Войдя въ комнату, гдѣ лежалъ Чапелетто, онъ, сѣвъ рядомъ съ нимъ, прежде всего началъ его ободрять и успокоивать; потомъ спросилъ давно ли онъ былъ у исповѣди. Тотъ отвѣчалъ: — У меня, отче, вошло въ обычай, исповѣдаться, по крайней мѣрѣ, разъ въ недѣлю, а случается и чаще; а вотъ съ тѣхъ поръ, какъ заболѣлъ, уже восемь дней прошло, какъ не исповѣдывался; такое мнѣ горе съ этою хворью!
— Сынъ мой, — сказалъ монахъ, — ты хорошо дѣлалъ, и впредь такъ дѣлай; значитъ мнѣ немного придется тебя и спрашивать, коли ты такъ часто говѣлъ.
— Не говори этого, братъ, — замѣтилъ на это Чапелетто. — Я на каждой исповѣди вспоминаю всѣ мои грѣхи, содѣянные со дня рожденія и до дня исповѣди, и во всѣхъ каюсь. Поэтому прошу тебя, отче, обо всемъ, обо всемъ меня спроси, какъ будто я никогда не исповѣдался, и не смотри на мою болѣзнь; лучше я пойду наперекоръ моей бренной плоти, чѣмъ нанесу ущербъ душѣ моей, во искупленіе которой Спасителъ пролилъ свою драгоцѣнную кровь.
Эти слова очень растрогали монаха и онъ принялъ ихъ за признакъ благоговѣйнаго настроенія. Похваливъ Чапелетто за его добрый обычай, онъ спросилъ его, не совершилъ ли онъ грѣха съ какой-нибудь женщиною; Чапелетто со вздохомъ отвѣтилъ на это:
— Отче, на это я опасаюсь даже отвѣчать по сущей правдѣ, боюсь выказать себя тщеславнымъ.
— Говори смѣло, — сказалъ ему на это монахъ; — никому никогда не вмѣнялась въ грѣхъ правда, сказанная на исповѣди или гдѣ бы ни пришлось.
— Если ты меня въ этомъ успокоиваешь, — замѣтилъ Чапелетто, — то скажу тебѣ. Я до сихъ поръ остаюсь дѣвственникомъ, какимъ вышелъ изъ утробы матери моей.
