ками высокаго достоинства; видимъ мы также постоянно, что выходитъ изъ нихъ впослѣдствіи. Въ числѣ такихъ ученыхъ былъ и Симоне да Вилла, болѣе богатый отцовскимъ достояніемъ, чѣмъ своими познаніями. Онъ не такъ давно облекся въ пурпурную мантію съ большимъ капюшономъ и былъ докторомъ медицины, какъ называлъ самъ себя. Вернувшись, онъ поселился въ улицѣ, которую мы теперь зовемъ Віа дель Кокомеро. Этотъ, какъ сказано, недавно вернувшійся маэстро Симоне, между прочими извѣстными своими привычками, имѣлъ обыкновеніе разспрашивать того, кто съ нимъ говорилъ, о всякомъ проходящемъ по дорогѣ, кто онъ такой, точно онъ долженъ былъ составлять даваемыя больнымъ лекарства изъ человѣческихъ поступковъ. На всѣхъ онъ обращалъ вниманіе и все запоминалъ. Между прочими, на которыхъ не даромъ случилось ему обратить свои взоры, были два живописца, Бруно и Буффальмакко, которые всегда были неразлучны и приходились сосѣдями Симоне.
Ему показалось, что они менѣе всѣхъ другихъ озабочены и живутъ веселѣе, какъ это и было въ дѣйствительности; онъ разспрашивалъ многихъ объ ихъ положеніи, и когда услыхалъ ото всѣхъ, что они бѣдные люди и по профессіи живописцы, ему пришло въ голову не то, что они, можетъ быть, и живутъ-то такъ весело по своей бѣдности, — нѣтъ: онъ вообразилъ, слыша объ ихъ остроуміи, что вѣрно они изъ какого-нибудь другого, невѣдомаго людямъ, источника почерпаютъ громадныя средства; поэтому у него явилось желаніе сблизиться съ ними обоими или, по крайней мѣрѣ, съ однимъ. На дѣлѣ ему удалось сойтись съ Бруно.
Послѣ нѣсколькихъ встрѣчъ съ докторомъ Бруно убѣдился, что этотъ врачъ — совершенная дубина, и началъ потѣшаться надъ нимъ, разсказывая ему всякія небылицы; Симоне, въ свою очередь, также началъ находить чрезвычайное удовольствіе въ обществѣ Бруно. Приглашая не разъ его къ себѣ обѣдать и полагая поэтому, что можетъ бесѣдовать съ нимъ откровенно, онъ высказалъ ему однажды свое удивленіе относительно него и Буффальмакко: какъ, будучи бѣдными людьми, они живутъ такъ весело; при этомъ просилъ открыть ему, какъ они это утраиваютъ. Когда Бруно услыхалъ это, ему показалось, что это одинъ изъ самыхъ глупыхъ и несообразныхъ вопросовъ; онъ началъ смѣяться и рѣшилъ отвѣтить такъ, какъ подобало бараньему разуму доктора:
— Маэстро, — сказалъ онъ, — я не многимъ сообщилъ бы, какъ мы устраиваемъ это; но рѣшусь сказать вамъ, такъ какъ вы другъ и знаю, что никому иному не передадите; правда, я и мой товарищъ живемъ такъ весело, какъ вамъ кажется, даже еще веселѣе; а между тѣмъ своимъ искусствомъ или доходами, имѣющимися у насъ съ кой-какихъ помѣстій намъ не удалось бы расплатиться и за воду, которую мы пьемъ. Однако, не подумайте, чтобъ мы ходили воровать; мы лишь корсарствуемъ и такимъ образомъ добываемъ отъ ближняго, безъ всякаго ущерба для него, все, что служитъ для нашего удовольствія или надобности. Этимъ и объясняется наша веселая жизнь, какую вы видите.
Врачъ, услыхавъ это, хотя и не понималъ, въ чемъ дѣло, тотчасъ повѣрилъ и еще болѣе удивился. Ему вдругъ нестерпимо захотѣлось допытаться, что это за корсарство такое. Очень настойчиво началъ онъ упрашивать Бруно открыть ему это, увѣряя, что никогда въ свѣтѣ и никому не скажетъ.
