меня впереди, не станетъ ни пріятнѣе, ни труднѣе отъ того, приносилъ ли я жертвы, или былъ эгоистиченъ въ то время, когда я еще былъ ферментомъ и двигался.
— Въ такомъ случаѣ вы ярый индивидуалистъ и матеріалистъ. Но неужели вамъ безусловно нельзя довѣрять въ тѣхъ случаяхъ, когда замѣшана хотя бы крупица личнаго интереса?
— Теперь вы начинаете понимать меня, — сказалъ онъ, весь просвѣтлѣвъ.
— Значитъ, вы человѣкъ, лишенный того, что называется моралью?
— Да, именно.
— Человѣкъ, котораго нужно всегда бояться…
— Совершенно вѣрно.
— Какъ боятся змѣи, тигра или акулы?
— Ну, вотъ, теперь вы знаете меня, — сказалъ онъ, — и вы знаете также, какъ меня называютъ. Меня зовутъ «Волкомъ».
— Вы какое-то чудовище, — прибавилъ я смѣло, — Калибанъ, который поступаетъ подъ вліяніемъ минутнаго каприза, прихоти.
Его лобъ нахмурился, онъ не понялъ намека, и я тотчасъ же сообразилъ, что онъ не знаетъ этой поэмы.
— Я только теперь читаю Браунинга, — сознался онъ, — и это очень трудно. Я прочелъ еще очень немного.
Я принесъ книгу изъ его каюты и прочелъ вслухъ «Калибана»; онъ былъ восхищенъ. Этотъ примитивный взглядъ на вещи онъ понималъ прекрасно. Онъ безпрестанно перебивалъ меня
