— Что? — спросилъ Волкъ Ларсенъ рѣэко и повелительно.
— То, что вы сдѣлали съ юнгой, то вы сдѣлаете и со мною.
— Вотъ посмотрите на него, Гёмпъ, — сказалъ Волкъ Ларсенъ, обращаясь ко мнѣ, — посмотрите на эту частицу живого праха, на этотъ кусочекъ матеріи, который движется и дышитъ и бросаетъ мнѣ вызовъ, будучи вполнѣ увѣреннымъ, что онъ дѣлаетъ что-то хорошее; онъ вѣритъ въ такія человѣческія фикціи, какъ право и честь, и упорно хочетъ придерживаться ихъ, несмотря на то, что это приноситъ ему всякія неудобства и даже угрожаетъ его жизни. Что вы о немъ думаете, Гёмпъ?
— Я думаю, что онъ гораздо лучше васъ, — отвѣтилъ я, желая навлечь на себя часть того гнѣва, который, я чувствовалъ, долженъ былъ разразиться надъ головой Джонсона. — Его фикціи, какъ вамъ угодно ихъ называть, — принадлежность всѣхъ благородныхъ и мужественныхъ людей. У васъ нѣтъ ни фикцій, ни мечтаній, ни идеаловъ. Вы — нищій.
Онъ кивнулъ головой съ какимъ-то дикимъ удовольствіемъ. — Совершенно вѣрно, Гёмпъ, совершенно вѣрно. Мнѣ чужды такія фикціи, какъ благородство и сентиментальность. Живой песъ лучше мертваго льва — говорю и я. Я вѣрю только въ цѣлесообразность, т.-е. въ то, что помогаетъ мнѣ жить. Этотъ кусокъ фермента, который мы называемъ Джонсономъ, когда перестанетъ быть ферментомъ и превратится въ прахъ и пепелъ, будетъ имѣть столько же благородства, сколько любой
