не разговаривали другъ съ другомъ и только офиціально-сухо раскланивались при встрѣчѣ въ каютъ-компаніи по утрамъ.
Петръ Васильевичъ уже раньше старался примирить ихъ. Но всѣ попытки ни къ чему не привели. Петръ Васильевичъ взялъ только съ Байдарова обѣщаніе неиздѣваться въ каютъ-компаніи надъ механиками.
— Вы понимаете, что допустить этого въ каютъ-компаніи не могу. Такъ не заставьте старшаго офицера останавливать васъ...
— Слушаю-съ! —офиціально отвѣчалъ Байдаровъ.
— Я прошу васъ не офиціальнаго: „слушаю-съ“, Николай Николаевичъ! Я вашего слова прошу. Передъ вами не старшій офицеръ, а товарищъ... Ну... вы... извините. Не понимаю этого... Ненавидите Сойкина...
— Слишкомъ много чести для него... Я просто игнорирую его и не говорю съ нимъ.
— Вижу, вижу, Николай Николаевичъ... Вы многихъ не признаете... достойными. Простите, большая въ васъ гордыня... Но хоть не высмѣивайте ине оскорбляйте Сойкина, Николай Николаевичъ. Вѣдь и самаго терпѣливаго можно вывести изъ себя, и... исторія. Онъ же останется виноватымъ... Вы—лейтенантъ, а Сойкинъ — прапорщикъ... Будьте великодушны, Николай Николаевичъ!
Петръ Васильевичъ просилъ такъ взволнованно и горячо, что Байдаровъ обѣшалъ не быть виновникомъ непріятностей для Петра Васильевича.
И старшій офицеръ благодарилъ и успокоился. Исторіи не будетъ.
И вдругъ теперь?
Сойкинъ блѣденъ, какъ смерть. Навѣрное Байдаровъ говорилъ что-нибудь нехорошее. Онъ вѣдь любитъ поражать оригинальностью безсердечныхъ взглядовъ и травить мичмановъ... а механиковъ и артиллеристовъ. считаетъ чуть не идіотами, если они не молятся на не-выносимой
