сукровичный и пахучій, и даже варенецъ золото-карій, жирный, сметанный — не ѣмъ.
— Что съ нею?
Молчу. И думаю. Думаю: отчего такъ устроили? Отчего? Отчего? Да отчего-же не устроить не такъ? Не отдать? Отчего не отдать?
— Мама, отчего не отдать?
— Что отдать?
— Все, все! чтобы можно было ужинать!
Мама не понимаетъ. Что-то говоритъ… Потомъ вдругъ поняла и слова споткнулись и потухли. Виновато оглядываетъ родныя лица.
Но тѣ смѣются:
— Если отдать ужинъ, то и совсѣмъ не поужинаешь!
Они не поняли. Я заплакала и вышла.
А вечеромъ, уже засыпая, слышу голосъ сестры и мама защищается, робѣя:
— Ну, что-же что бумажная? Я вѣдь васъ дѣтей ничего не лишаю. Впрочемъ, за границей многіе носятъ бумажное бѣлье. А мнѣ совсѣмъ все равно… И нѣсколько рублей лишнихъ… на бѣдныхъ…
сукровичный и пахучий, и даже варенец золото-карий, жирный, сметанный — не ем.
— Что с нею?
Молчу. И думаю. Думаю: отчего так устроили? Отчего? Отчего? Да отчего же не устроить не так? Не отдать? Отчего не отдать?
— Мама, отчего не отдать?
— Что отдать?
— Всё, всё! чтобы можно было ужинать!
Мама не понимает. Что-то говорит… Потом вдруг поняла и слова споткнулись и потухли. Виновато оглядывает родные лица.
Но те смеются:
— Если отдать ужин, то и совсем не поужинаешь!
Они не поняли. Я заплакала и вышла.
А вечером, уже засыпая, слышу голос сестры, и мама защищается, робея:
— Ну, что же, что бумажная? Я ведь вас, детей, ничего не лишаю. Впрочем, за границей многие носят бумажное белье. А мне совсем всё равно… И несколько рублей лишних… на бедных…
