— Такъ нѣтъ.
— Я могу и такой быть. Только теперь вотъ не хочу.
Володя благоговѣетъ… Лежу и слушаю, какъ шмель гудитъ и шлепается о полотно палатки, и такъ въ груди шлепается сердце, а въ головѣ гудитъ. А выйдешь изъ молочнаго полусвѣта, гдѣ пахнетъ травой и кореньями, слѣпитъ солнце и заливаетъ щеки жара.
— Володя, зачѣмъ люди стыдятся другъ друга? Мы не будемъ.
— Мы никогда не будемъ.
Въ домѣ нашемъ деревенскомъ большая, двухсвѣтная зала отдѣлена отъ столовой узенькою, темною диванной. Вправо и влѣво — какъ двѣ норы, и совсѣмъ почти заполнены двумя маститыми, древними, клеенчатыми диванами. Залѣзали мы съ Володей въ послѣднюю темноту по широкой прохладной клеенкѣ. Я впередъ. Онъ позади.
Если такъ смотрѣть въ темноту долго, носомъ приткнувшись къ клеенкѣ, то увидишь свѣтленькаго чортика: маленькій, и блеститъ, какъ волчій глазъ ночью…
За рощей рѣчка въ густыхъ кустахъ. Мы раздѣвались. Никто не зналъ. Купались. Глядѣли. Я хотѣла хуже. Хуже. Чтобы было всего хуже и придумывала и удивлялась, что все такъ выходило не
— Так нет.
— Я могу и такой быть. Только теперь вот не хочу.
Володя благоговеет… Лежу и слушаю, как шмель гудит и шлепается о полотно палатки, и так в груди шлепается сердце, а в голове гудит. А выйдешь из молочного полусвета, где пахнет травой и кореньями, слепит солнце и заливает щеки жара.
— Володя, зачем люди стыдятся друг друга? Мы не будем.
— Мы никогда не будем.
В доме нашем деревенском большая, двухсветная зала отделена от столовой узенькою, темною диванной. Вправо и влево — как две норы, и совсем почти заполнены двумя маститыми, древними, клеенчатыми диванами. Залезали мы с Володей в последнюю темноту по широкой прохладной клеенке. Я вперед. Он позади.
Если так смотреть в темноту долго, носом приткнувшись к клеенке, то увидишь светленького чёртика: маленький, и блестит, как волчий глаз ночью…
За рощей речка в густых кустах. Мы раздевались. Никто не знал. Купались. Глядели. Я хотела хуже. Хуже. Чтобы было всего хуже и придумывала и удивлялась, что всё так выходило не
