есть»... И такъ это мнѣ было лестно, что она поняла обо мнѣ. Вѣдь до какого понятія о мужчинскомъ сословіи довели матроску. Нечего сказать, вовсе какъ звѣрм были съ ей? И такая стала она мнѣ родная, такая свѣтлая, и такъ жалко ее, что и не обсказать. Сразу оказалось, какой она человѣкъ. Въ тую-жъ минуту сердцемъ почуялъ ея смятенную душу, тоску и отчаянность въ разговорѣ съ матросами. Бытто и въ самомъ дѣлѣ безпардонная. А какая она безпардонная!? Она обиженная и другой жизни хотѣла, а не то, что... Сразу безпардонность ейная прошла, какъ съ ею добромъ. «Иди, говоритъ, Волкъ, на свой конвертъ, а то опоздаешь и наказаніе изъ-за меня получишь. И то защитилъ, добрый человѣкъ!» А у меня и словъ нѣтъ. Не смѣю оказать себя и даже спросить не осмѣливаюсь, можно ли когда повидать. А она мнѣ: «Можетъ, и захочешь меня провѣдать когда?» И такъ, братецъ ты мой, словно виноватая, тишкомъ проговорила.
— Такъ зайдешь? — спрашиваетъ. — Съ полной, говорю, радостью, Ѳедосья... А какъ по батюшки? — спрашиваю.
— Ѳенькой зови... Какая я Ѳедосья! — И объяснила, что вродѣ куфарки у антиллерійской офицерши и сказала домъ. И, прощамшись, кинула: «А ты, Волкъ, не думай, что я болтала тому матросу... Такъ, зря, отъ отчаянности».
Ушелъ я на Графскую пристань и совсѣмъ по другому бытто понимаю, какая есть на свѣтѣ жизнь. Нанялъ яликъ — и на конвертъ. На завтра выпороли за опозданіе на полчаса. Лупцуйте, молъ! А я бытто безо всякаго вниманія. И вовсе другимъ сталъ. И Ѳенька на умѣ. Вотъ поди-жъ ты! — словно бы оправдываясь, прибавилъ Волкъ.
