Минута, другая прошла въ молчаніи.
— А что дальше? Сказывай, Волкъ... И по какой причинѣ раздрайка? Чудна что-то твоя Ѳенька! — проговорилъ Бычковъ.
— Небойсь, не видалъ такой?
— То-то не видалъ...
— Такъ ты слушай и пойми ея безпокойную душу...
И Волкъ продолжалъ:
5.
— Въ скорости пошелъ къ ей. Посидѣлъ. Чаемъ угостила. Балакаемъ. И такая понятливая ко всему — совсѣмъ не бабій въ ей разсудокъ. Сталъ чаще ходить — сказываю про всякое понятіе мое, и о томъ, какъ матросу нудно на свѣтѣ, и какъ не по правдѣ люди живутъ, и какъ обидно простому человѣку... Вижу — слушаетъ, не скучаетъ. И простая со мной. А мнѣ, — хоть не уходи съ кухни... Поняла, значитъ, что я вовсе привязамшись, и не гонитъ... Зоветъ, а обнадежить себя не рѣшаюсь. Не къ рылу, молъ. Однако, какъ кампанію кончили, перебрались въ казармы поздней осенью — пришелъ къ Ѳенькѣ и сдерзничалъ — открылся. Не обезсудь, говорю, за мою приверженность по гробъ жизни. И Ѳенька на это: такой не видала, говоритъ, приверженности, и ты мнѣ любъ, говоритъ... Однако въ законъ не согласилась.
— Отчего?
— Но своей гордости... вотъ отчего... Не хочу, говоритъ, быть обвязанной и ни твоей, ни своей воли рѣшиться... И обманывать тебя не стану.
— Оставила Ѳенька мѣсто и наняли мы комнату въ
