— Мало, видно, спалъ, рыжій дьяволъ! На дворѣ утро, а ты дрыхнешь, а? Это какъ по-твоему правильно, лодырь ты этакій? — спрашивалъ старикъ ворчливымъ тономъ.
Онъ остановился, словно бы ожидая отвѣта, и, затянувшись, выпустилъ дымъ.
Собака опять лѣниво вильнула хвостомъ и виновато оскулилась, не очень догадываясь, вѣроятно, по тону старика, что ей не предстоитъ опасности, и что старикъ только представляется сердитымъ.
А онъ ворчливо продолжалъ:
— По настоящему тебя, собачьяго сына, слѣдовало бы отодрать, коли ты не слушаешь приказаніевъ... Я всталъ, а онъ бока отлеживаетъ.... Какой баринъ выискался... скажите пожалуста! Ты у меня проспи-ка еще разъ. Небойсь, попробуешь ремня. Кудластый! — внушительно заключилъ старикъ, И, видимо считая дѣловой разговоръ съ «Кудластымъ» закопченнымъ, онъ, вдругъ рѣзко мѣняя тонъ на болѣе ласковый, проговорилъ тихимъ голосомъ человѣка, дѣлающаго конфиденціальное и значительное сообщеніе:
— А, знаешь, Кудлашка, ночью жильцы къ «Уксусу» пріѣхали....
Онъ махнулъ головой на домъ и прибавилъ:
— Можетъ, тебѣ перепадать будетъ... Отъѣшься. У нихъ, не бойсь, каждый день варить пищу будутъ... Изъ Петербурга... Не уксусные!
Очевидно, старикъ называлъ «уксусомъ» хозяйку дома, пожилую вдову чиновника, помѣщавшуюся въ двухъ комнатахъ, отдѣленныхъ отъ сданныхъ намъ, и съ отдѣльнымъ ходомъ. Прозвище это, какъ скоро
