части зналъ, хорошимъ рулевымъ былъ и въ Кронштадтѣ веселымъ человѣкомъ оказывалъ себя, и карактера тихаго, и виномъ не занимался, а какъ уплыли мы изъ Кронштадта и вошли въ заграничный мѣста, тутъ, значить, и вышла эта самая загвоздка...
— Въ чемъ загвоздка? — спросилъ кто-то.
— А въ томъ, братецъ ты мой, что вовсе въ разстройку вошелъ. И чѣмъ дальше мы уходили, тѣмъ больше онъ бытто тронутый понятіемъ становился. Ни съ кѣмъ не говорилъ, чуждался, больше одинъ да одинъ, и все въ тоскѣ да въ тоскѣ. Глядитъ этто онъ на море, мурлычитъ себѣ подъ носъ пѣсню, а самъ плачетъ... Однако тосковать — тосковалъ, а службу справлялъ форменно. А на берегъ съѣзжали, такъ ни на что и не смотрѣлъ, а прямо въ кабакъ, и привозили его раза три съ берега размертвецки пьяно... На клиперѣ не дотрогивался и чарки своей не пилъ, а на берегу, значитъ, тоску свою залить хотѣлъ... Дошли мы такимъ родомъ до Мадеръ-острова, какъ остановилъ онъ старшаго офицера и докладываетъ:
— Дозвольте, вашескобродіе, объяснить причину, — «Объясняй!» — говорить. — Такъ молъ и такъ, какъ вамъ, говорить, будетъ вгодно, а нѣтъ больше силъ моего терпѣнія! Этто онъ докладываетъ, а самъ блѣдный-преблѣдный изъ лица, и похудалъ весь, а никакой хвори въ себѣ не имѣлъ. А старшій офицеръ малаго терпѣнія былъ человѣкъ и какъ вскрикнетъ: «Ты что, говорить, такой-сякой, лясы разводишь? Говори толкомъ, въ чемъ дѣло?» Пернатый не испугался и отчесалъ: «Явите, говоритъ, божескую милость, вашескобродіе, прикажите меня сей же секундъ отправить обратно въ Рассею, а то я преступникомъ-бѣглецомъ могу быть!
