вать милаго образа.. Что же касается до прядки черныхъ волосъ, свернутыхъ колечкомъ и хранившейся подъ стекломъ, въ медальонѣ, висѣвшемъ на часовой цѣпочкѣ, то и эта «память» едва ли могла приводить въ состояніе невмѣняемости человѣка, понимающаго разницу между стекломъ и женскими губами.
А между тѣмъ «властительницею думъ» и настроенія мичмана теперь снова была та самая чаровница лѣтъ тридцати (а быть можетъ и съ хвостикомъ), которую мичманъ, влюбленный, какъ воробей, ревнивый какъ старый мужъ молодой жены и бѣшеный какъ тетеревъ по веснѣ, чуть ли не ежедневно въ теченіе шестимѣсячнаго знакомства, то возвеличивалъ, то низвергалъ. Онъ считалъ госпожу Ползикову то мадонной, на которую готовъ былъ молиться, то такой лживой, бездушной, легкомысленной и коварной женщиной, какой не существовало еще въ подлунной — хотя и были Лукреція Борджіа и Мессалина — и которую слѣдуетъ убить и затѣмъ застрѣлиться самому, предварительно, однако отравившись ея горячими поцѣлуями, чтобъ провести послѣднія минуты жизни счастливо.
И если Нина Васильевна и мичманъ до сихъ поръ были живы, то единственно потому, что госпожа Ползикова въ моменты такой кровожадности мичмана умѣла внезапно превращаться въ мадонну.
Такъ мичманъ и ушелъ въ кругосвѣтное плаваніе, не уяснивъ себѣ окончательно, мадонна ли Нина или коварная дама, но все-таки влюбленный до безумія въ обѣ разновидности одного и того же лица.
