Затѣмъ мечты его вдругъ прервались воспоминаньями.
Началъ мичманъ ихъ въ хронологическомъ порядкѣ то-есть съ маленькихъ рукъ, на которыхъ не было, казалось, ни одной точки, пропущенной губами пылкаго мичмана... Затѣмъ, вспомнилъ шею, лицо, глаза, маленькія ноги въ красныхъ туфелькахъ.
И изъ груди мичмана вдругъ вырвался такой громкій вздохъ, что стоявшій вблизи и клевавшій носомъ молодой сигнальщикъ Ефремовъ мгновенно встрепенулся и, думая, что мичмамъ его кличетъ, поспѣшилъ крикнуть:
— Есть, ваше благородіе!
Несмотря на тоскливо-нервное свое настроеніе, Лютиковъ невольно улыбнулся и, приблизившись къ сигнальщику, съ обычнымъ своимъ добродушіемъ спросилъ:
— Вѣрно, вздремнулъ, братъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе. Маленько задумался.
— Задумался?
— Точно такъ, ваше благородіе, въ задумчивость вошелъ. Ночь такая.
— Это правда! Чудная ночь.
— Ахтительная, ваше благородіе. Въ Рассеѣ такихъ нѣтъ.
— О чемъ же ты задумался, Ефремовъ?
— Такъ, обо всякой, значитъ, всячинѣ, ваше благородіе.
— Такъ можетъ ты думалъ...
Мичманъ запнулся и неожиданно спросилъ:
— Ты любишь какую-нибудь женщину, Ефремовъ?
Сигнальщикъ на минуту опѣшилъ. Но вслѣдъ за-
