мыслями убить Нину Васильевну и потомъ застрѣлиться самому.
Болѣе другихъ возмущалъ его «подлецъ» Ракушкинъ, смуглолицый, красивый и фатоватый мичманъ, декламировавшій стихи и игравший на фортепіано «съ большимъ чувствомъ», по словамъ многихъ дамъ. Возмущалъ онъ его главнымъ образомъ потому, что въ качествѣ товарища и бывшаго друга зналъ, что Лютиковъ влюбленъ въ Нину Васильевну и вмѣсто того, что бы не мѣшать ему, какъ слѣдовало бы порядочному человѣку, и ухаживать за женой какого-нибудь другого чрезмѣрно-тучнаго или чрезмѣрно-худого капитана перваго ранга, онъ сталъ ухаживать за Ниной Васильевной, торчалъ по цѣлымъ часамъ, не спускалъ съ нея глазъ, и съ особеннымъ чувствомъ игралъ ноктюрнъ Шопена и добивался-таки того, что Лютиковъ демонстративно уходилъ мрачный, чувствуя себя безконечно несчастнымъ и готовымъ убить Ракушкииа, если бы... И только записочка Нины Васильевны, звавшей его вечеромъ «поскучать вдвоемъ», успокоивала его вмѣстѣ съ увѣреніемъ «мадонны», что пока ей кромѣ Лютикова никто не нравится.
Но теперь на ночной вахтѣ, въ такомъ далекомъ разстояніи отъ Кронштадта, при невозможности имѣть успокаивающую записочку, мичманъ терзается ревностью, и ему снова кажется, что поселиться на необитаемомъ островѣ было бы лучше, чѣмъ въ Петербургѣ...
Однако и необитаемый островъ, и супружеское счастіе въ Петербургѣ, и горячіе поцѣлуи — все это вдругъ вылетаетъ изъ головы мичмана, и напрасно онъ старается возвратиться къ этимъ мечтамъ, приводившимъ его въ пріятное настроеніе.
