Всѣ его мысли сосредоточены на Ракушкинѣ и Нинѣ, которая снова представляется ему уже не «мадонной», а прямо-таки лживой и бездушной женщиной, съ которой онъ на свое несчастіе только встрѣтился. Въ этотъ именно часъ («а въ Кронштадтѣ теперь около часа пополудни», — мысленно перевелъ время Лютиковъ) Ракушкинъ сидитъ около Нины Васильевны на томъ же самомъ небольшомъ диванчикѣ, на которомъ вдвоемъ такъ удобно сидѣть и на которомъ такъ часто сидѣлъ и онъ. Ивана Ивановича Ползикова по обыкновенно нѣтъ дома. «Засиживается въ канцеляріи дуракъ вмѣсто того, что бы торопиться домой», — мысленно покорилъ теперь мичманъ тучнаго капитана перваго ранга за то именно, за что еще недавно, когда самъ сидѣлъ на диванчикѣ, очень хвалилъ Ползикова, находя его однимъ изъ энергичныхъ и дѣятельныхъ экипажныхъ командировъ.
И Ракушкинъ безъ всякаго стѣсненія говоритъ теперь Нинѣ о своей любви и умоляетъ позволить ему поцѣловать ея руку... Она слушаетъ этого «мерзавца» и, безсовѣстная, забываетъ, что еще два мѣсяца тому назадъ, на самомъ этомъ диванчикѣ... Она забываетъ, что писала въ письмахъ, какъ скучала безъ него, все за была, коварная, и вмѣсто того, что бы прогнать, какъ бы слѣдовало, Ракушкина, продолжаетъ улыбаться, слушая его, — и главное, не отнимаетъ своей руки...
Эта картина такъ живо и ярко представляется мичману, что сердце его замираетъ, затѣмъ негодованіе охватываетъ его, и онъ, полный отчаянія и злобы, самъ не замѣчаетъ, какъ говоритъ вслухъ;
— Безсовѣстная!.. Подлецъ, подлецъ! — нѣсколько разъ повторяетъ мичманъ, угрожая Ракушкину изъ-
