подъ пятаго градуса широты, готовый непремѣнно бросить его въ океанъ, предварительно, конечно, давъ ему въ морду и сказавши, что такъ поступаютъ только Іуды-предатели.
— Есть! — снова раздался неестественно громкій окрикъ сигнальщика Ефремова.
Пробудившись отъ дремоты, близкой къ настоящему сну, которой сигнальщикъ предавался, хотя и не въ особенно удобномъ положеніи, — стоя съ подзорной трубой въ рукахъ и прислонившись къ поручнямъ мостика, — но все-таки довольно основательно, Ефремовъ на этотъ разъ явственно слышалъ, какъ вахтенный начальникъ ругался подлецомъ. Ни мало не сомнѣваясь, что выругали именно его за то, что онъ снова «маленько задумался», сигнальщикъ поторопился доказать своимъ громкимъ окрикомъ, что онъ бодрствуетъ.
— Ты что кричишь? Опять дрыхнешь? — не безъ раздражительной нотки, спросилъ останавливаясь мичманъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе. Вы изволили меня обругать подлецомъ... Но только осмѣлюсь доложить, я не дрыхалъ.
— Я не тебя! — проговорилъ мичманъ.
Онъ снова заходилъ, и снова воображеніе его представило Нину Васильевну рядомъ съ Ракушкинымъ, который цѣловалъ уже не руки, а самыя губы...
И волшебная ночь потеряла вдругъ для мичмана всякую прелесть. И онъ чувствовалъ теперь себя самымъ несчастнымъ человѣкомъ въ мірѣ, какимъ только можетъ быть мичманъ въ двадцать два года.
