— И клятвы не сдержалъ?
— Жинка ровно клещъ донимала хохла: «Доложи, да доложи капитану». А хохолъ и сдѣлай по ейному... Красивая была хохлушка.
— Эка облещливала баба. А хохлу бы ее за косы! — воскликнулъ Сойкинъ.
— На утро меня капитанъ потребовалъ. Спрашиваетъ: правда ли, что я двухрублевый табакъ за два съ полтиной ему ставилъ за контрабандный.
— Что-жъ ты, повинился?
— Повинился. Никакъ нельзя было не повиниться. И Абрамку канитанъ призвалъ. И тотъ видитъ, что надо повиниться. Не скроешь.
— Озвѣрѣлъ ротный?..
— Ай, ай, ай... И билъ же онъ, я вамъ скажу, меня.
— Глупость свою вымещалъ... дьяволъ?
— То-то и есть. Небойсь, самъ контрабанду покупалъ, а тутъ грозился меня въ арестантскія роты отдать за мошенничество... И велѣлъ фитьфебелю позвать деньщика. А хохолъ, что на солдата донесъ, смотрѣлъ, когда меня били. Вижу блѣдный изъ лица сталъ... А на меня и глазъ не поднимаетъ... А ротный искровянилъ и не своимъ голосомъ кричитъ: «дать этому подлецу-жидюгѣ триста розогъ»... И сказываетъ про табакъ... Ну и фитьфебель не пожалѣлъ, какъ узналъ... И страшно вспомнить, какъ меня тогда сѣкли... И до того сѣкли... до того сѣкли, что я смерти ждалъ... Однако, мѣсяцъ пролежалъ въ госпиталѣ и поправился... И вотъ съ той поры запала у меня мысль бѣжать въ Америку... Евреи разсказывали, что хорошо тамъ... И я открылся женѣ.
— Что-жъ твоя баба?
