пильонъ», онъ нѣсколько озабоченно сказалъ старшему офицеру:
— Дѣло-то «табакъ», Петръ Петровичъ!
— Больныхъ не любите, такъ и «табакъ», Никифоръ Иванычъ? — проговорилъ, подсмѣиваясь, старшій офицеръ.
Онъ хорошо зналъ, что этотъ «мичманъ», несмотря на его почтенный возрастъ, не любилъ лѣчить больныхъ. Давно уже позабывшій медицинскія книжки, онъ всегда весело говорилъ, что природа свое возьметъ, а не то госпиталь есть, если матросу предназначено въ «чистую», какъ Никифоръ Ивановичъ называлъ смерть.
По счастью для него и, главное, для матросовъ, на корветѣ больныхъ не бывало.
— Да что ихъ любить, Петръ Петровичъ! А Волка нужно бы въ госпиталь!
— Развѣ на корветѣ нельзя зачинить?
— Все можно, а лучше отправить на берегъ. Природа у Волка свое возьметъ, и хирургъ живо обработаетъ. Рана глубокая, подъ ухо прошла... Перевязку сдѣлалъ, а теперь пусть дырку чинитъ въ госпиталѣ. Вѣрнѣй-съ. Ну да и я, признаться, давно незанимался хирургіей, Петръ Петровичъ!.. И вообще не любитель лѣкарствъ! — откровенно признался Никифоръ Ивановичъ.
— А Руденко что?
— Отлежится... Дня черезъ три съ Богомъ порите его, Петръ Петровичъ!
— А нога?
— То-то перелома будто нѣтъ. Посмотрю, какъ завтра... И ловко же его изукрасилъ Волкъ! Счастье, что Руденко еще цѣлъ! — весело промолвилъ старенькій дикторъ.
