молъ, такъ и уѣдетъ адмиралъ и не узнаетъ, въ какой мы нудливости и тоскѣ живемъ, и какъ насъ безъ всякой жалости тиранитъ этотъ самый капитанъ? Неужто, думаю, правдѣ такъ и не дойти о томъ, что вовсе беззаконно съ нами ноступаютъ, и касательно провизіи... и вонючей солониной обижаютъ, и остаточныхъ отъ положеннаго харча денегъ намъ не выдаютъ»!
— Думаю я это, братецъ ты мой, и бытто кто-то во мнѣ го воритъ: «Объяви да объяви!» А мнѣ страшно, храбрости во мнѣ нѣту,—потому неизвѣстно, какъ это еще адмиралъ приметъ, и какъ бы изъ всего этого не вышла для меня бѣда...
А тѣмъ временемъ адмиралъ сирашиваетъ:
«Есть ли, ребята, у кого претензіи?»
— Молчатъ всѣ. Пролети муха, слышно бы было. А у меня милый ты мой человѣкъ, сердце такъ и колотится, и въ уши опять кто-то шепчетъ: «Выходи и объяви претензію и на командира и на провизію. Не бойся пострадать за правду!» А я, грѣшный человѣкъ, боюсь... Выйти изъ фрунта не рѣшаюсь и вмѣстѣ съ другими молчу, ровно воды набралъ въ ротъ.
«Такъ ни у кого нѣтъ претензій?»— еще разъ спросилъ адмиралъ.
— Опять молчатъ всѣ. Опять мнѣ въ голову ударило. А я ни съ мѣста.
«Ну,—говоритъ адмиралъ,—очень радъ, что вы всѣмъ, ребята, довольны, и что ни у кого претензій нѣтъ».
— Сказалъ это онъ и пошелъ по фрунту... Тутъ, братецъ ты мой, меня ровно бы выбросила изъ фрунта какая-то сила, и я не своимъ голосомъ крикнулъ:
«Есть, ваше превосходительство, претензія!»
И какъ это сказалъ я, такъ всякій страхъ во мнѣ сразу прошелъ. Точно я вдругъ вовсе другимъ человѣкомъ сталъ.
— Это въ тебѣ, Дунаевъ, правда заговорила!—сочувственно промолвилъ Чайкинъ .
И вслѣдъ за тѣмъ торопливо прибавилъ:
— Что же адмиралъ?
