— Да что жалованье! Эка штука двадцать пять рублей въ мѣсяцъ!.. Вотъ въ исторіяхъ-то что съ нами бываютъ, мы съ нею за честь свою вступаемся, а ты болванъ-болваномъ стоишь… Только то слово и скажешь, въ которое тебя носомъ ткнешь.
— А что же мнѣ дѣлать, маменька?
— Ахъ, дружочикъ мой, какъ что? Ты стоишь себѣ, какъ пень какой; а другой бы на твоемъ мѣстѣ, при такомъ оскорбленіи чести своей, изъ себя вышелъ, дерзости сталъ бы говорить, подлецомъ бы выругалъ.
— Да за подлеца, маменька, въ рожу-съ дадутъ.
— Ну, такъ чтожь, что дадутъ — это и хорошо, коли дадутъ, этого-то и надо, дружочикъ! Люди добиваются этого, чтобы дали-то, да вишь ты, не больно нонче на это щедры стали!
— Какъ же это такъ, маменька-съ? вѣдь оно, можно сказать, оскорбленіе чести выходитъ…
— Ну да, оскорбленіе… А за оскорбленіе деньги платятъ…
— Да что жалованье! Эка штука двадцать пять рублей в месяц!.. Вот в историях-то что с нами бывают, мы с нею за честь свою вступаемся, а ты болван-болваном стоишь… Только то слово и скажешь, в которое тебя носом ткнешь.
— А что же мне делать, маменька?
— Ах, дружочек мой, как что? Ты стоишь себе, как пень какой; а другой бы на твоем месте, при таком оскорблении чести своей, из себя вышел, дерзости стал бы говорить, подлецом бы выругал.
— Да за подлеца, маменька, в рожу-с дадут.
— Ну, так что ж, что дадут — это и хорошо, коли дадут, этого-то и надо, дружочек! Люди добиваются этого, чтобы дали-то, да вишь ты, не больно нонче на это щедры стали!
— Как же это так, маменька-с? ведь оно, можно сказать, оскорбление чести выходит…
— Ну да, оскорбление… А за оскорбление деньги платят…
