лось, какъ бронза крѣпкую шею и прилегла головой къ богатырскому плечу.
День начиналъ клониться къ вечеру, и не было уже полдневнаго палящаго зноя; дорога, или правильнѣе говоря, тропинка, шла то по полю, по узенькимъ межамъ между высокимъ, густымъ, какъ очеретъ, житомъ, то по небольшимъ дубравамъ, преисполненнымъ цвѣтовъ, гнѣздъ, благоуханій, разноголосыхъ и разноперыхъ птицъ, радужныхъ бабочекъ, дикихъ пчелъ, изумрудныхъ кузнечиковъ, золотыхъ иглъ лучей и прохлады. Время отъ времени гдѣ нибудь вдали показывалась колокольня сельской церкви, сверкало озерцо, рѣчка или прудъ, разстилался, какъ темный бархатъ, широкій лугъ, виднѣлась деревня, блистающая бѣлыми хатами, пестрѣющая цвѣтущими огородами, зеленѣющая садиками или бѣлѣлъ изъ-за деревьевъ одинокій хуторокъ.
— Видишь, сколько волошекъ и куколю въ житѣ? сказалъ сѣчевикъ.
И несказанно мягко было выраженіе его закаленнаго и непогодамъ и суровой жизнью лица, когда онъ пріостановился и показывалъ уютившейся на его сильныхъ рукахъ дѣвочкѣ бархатистыя чашечки синихъ васильковъ и малиноваго куколю, мелькающія между сплошными, прохваченными солнцемъ, блѣднозелеными колосьями ржи.
— Знаешь, что, Маруся? Здѣсь стоитъ присѣсть да вѣнокъ сплести! продолжалъ онъ. Славный вѣнокъ будетъ! Такой славный, что и не сказать!
Говоря это, онъ бережно спустилъ дѣвочку на землю, тихонько посадилъ ее на темную мураву межи и, протянувъ свою длинную, могучую руку въ жито, началъ рвать васильки и куколь, оглянувшись на нея съ улыбкой и промолвивъ:
— Ты сиди смирно, Маруся!
Маруся сидѣла смирно и слѣдила за каждымъ его движеньемъ, а онъ время отъ времени оборачивался къ ней и, показывая цвѣтокъ, вырванный съ корнемъ непривычной къ такому деликатному занятію, рукой, смѣялся и весело критиковалъ свое неуклюжество.
— Вотъ оно! говорилъ онъ,—заставь дурня богу молиться,
лось, как бронза крепкую шею и прилегла головой к богатырскому плечу.
День начинал клониться к вечеру, и не было уже полдневного палящего зноя; дорога, или правильнее говоря, тропинка, шла то по полю, по узеньким межам между высоким, густым, как очерет, житом, то по небольшим дубравам, преисполненным цветов, гнезд, благоуханий, разноголосых и разноперых птиц, радужных бабочек, диких пчел, изумрудных кузнечиков, золотых игл лучей и прохлады. Время от времени где-нибудь вдали показывалась колокольня сельской церкви, сверкало озерцо, речка или пруд, расстилался, как темный бархат, широкий луг, виднелась деревня, блистающая белыми хатами, пестреющая цветущими огородами, зеленеющая садиками или белел из-за деревьев одинокий хуторок.
— Видишь, сколько волошек и куколю в жите? сказал сечевик.
И несказанно мягко было выражение его закаленного и непогодам и суровой жизнью лица, когда он приостановился и показывал уютившейся на его сильных руках девочке бархатистые чашечки синих васильков и малинового куколю, мелькающие между сплошными, прохваченными солнцем, бледнозелеными колосьями ржи.
— Знаешь, что, Маруся? Здесь стоит присесть да венок сплести! продолжал он. Славный венок будет! Такой славный, что и не сказать!
Говоря это, он бережно спустил девочку на землю, тихонько посадил ее на темную мураву межи и, протянув свою длинную, могучую руку в жито, начал рвать васильки и куколь, оглянувшись на неё с улыбкой и промолвив:
— Ты сиди смирно, Маруся!
Маруся сидела смирно и следила за каждым его движеньем, а он время от времени оборачивался к ней и, показывая цветок, вырванный с корнем непривычной к такому деликатному занятию, рукой, смеялся и весело критиковал свое неуклюжество.
— Вот оно! говорил он, — заставь дурня богу молиться,
