Наконецъ лѣстница окончилась и Маруся очутилась на днѣ глубокаго погреба.
Въ тоже мгновеніе проводникъ взялъ ее за руку и повелъ за собою.
Шли они недолго—едва сдѣлали нѣсколько шаговъ въ темнотѣ, какъ широкая полоса дневнаго свѣта ярко пала сверху и освѣтила Марусѣ просторное подземелье, по которому спокойно прогуливался взадъ и впередъ сѣчевикъ, погруженный въ какія-то соображенія, но не утратившій ни крошки своей обычной чуткости и бдительности, и въ ту-же секунду заслышавшій и завидѣвшій посѣтителей,
— А, Маруся милая, порадница вѣрная!—промолвилъ онъ, встрѣчая ихъ съ спокойною улыбкою, словно гостей на мирномъ и пріятномъ праздникѣ.
Онъ не выказалъ волненія, и только на мгновенье, небольше, его свѣтящіяся очи потонули въ устремленныхъ на него съ радостію и упованіемъ глазахъ дѣвочки.
Но существуетъ какая-то тайная, непонятная сила, выдающая въ иныя минуты жизни, даже глубоко сокровенное біеніе сердца, и панъ Кнышъ отлично угадалъ и понялъ, что маленькая дѣвочка уже стала для запорожца всѣмъ, что краситъ и освѣжаетъ, что чаруетъ и наполняетъ отрадою и нѣжностію трудную, суровую, одинокую жизнь, исполненную опасностей.
И вмѣстѣ съ тѣмъ какъ онъ угадалъ и порѣшилъ это дѣло, на лицѣ его мелькнуло то особое выраженіе какого-то томленія, какой-то жажды обрѣсти предметъ нѣжности,—какое-то выраженіе горечи, что не встрѣчаютъ его глаза такого предмета куда ни обращаются,—то особое выраженіе промелькнуло, которое рано или поздно промелькаетъ у всякаго, даже самаго сильнаго духомъ, самаго твердаго нравомъ одинокаго человѣка.
— Пройдемте подальше,—сказалъ Кнышъ,—тамъ удобнѣе будетъ присѣсть и потолковать: слышнѣе будетъ въ случаѣ какого неожиданнаго посѣщенья…
Они прошли еще впередъ по подземелью, которое то съуживалось, то расширялось, то не пропускало ни искорки свѣта, то
Наконец лестница окончилась и Маруся очутилась на дне глубокого погреба.
В тоже мгновение проводник взял ее за руку и повел за собою.
Шли они недолго — едва сделали несколько шагов в темноте, как широкая полоса дневного света ярко пала сверху и осветила Марусе просторное подземелье, по которому спокойно прогуливался взад и вперед сечевик, погруженный в какие-то соображения, но не утративший ни крошки своей обычной чуткости и бдительности, и в ту же секунду заслышавший и завидевший посетителей,
— А, Маруся милая, порадница верная! — промолвил он, встречая их с спокойною улыбкою, словно гостей на мирном и приятном празднике.
Он не выказал волнения, и только на мгновенье, не больше, его светящиеся очи потонули в устремленных на него с радостью и упованием глазах девочки.
Но существует какая-то тайная, непонятная сила, выдающая в иные минуты жизни, даже глубоко сокровенное биение сердца, и пан Кныш отлично угадал и понял, что маленькая девочка уже стала для запорожца всем, что красит и освежает, что чарует и наполняет отрадою и нежностью трудную, суровую, одинокую жизнь, исполненную опасностей.
И вместе с тем как он угадал и порешил это дело, на лице его мелькнуло то особое выражение какого-то томления, какой-то жажды обрести предмет нежности, — какое-то выражение горечи, что не встречают его глаза такого предмета куда ни обращаются, — то особое выражение промелькнуло, которое рано или поздно промелькает у всякого, даже самого сильного духом, самого твердого нравом одинокого человека.
— Пройдемте подальше, — сказал Кныш, — там удобнее будет присесть и потолковать: слышнее будет в случае какого неожиданного посещенья…
Они прошли еще вперед по подземелью, которое то суживалось, то расширялось, то не пропускало ни искорки света, то
