Панъ гетманъ заговорилъ снова:
— Такъ вы такъ ужъ и посчитали, что я на Іудины гроши соблазнился, а? Добрые люди! добрые люди! Вы…
— Пане гетмане!—почтительно прервалъ его сѣчевикъ,—позволите вашей милости притчу доложить?
— Говори!
— Жили были два добрыхъ пса…
— Знаю, знаю, знаю!
Панъ гетманъ кинулся на скамью у стола, протянулъ руки на столъ и припалъ на нихъ головою.
Лица его не было видно, но по одному склоненью не умѣющей гнуться шеи угадывалось, какъ тяжела бываетъ гетманская шапка.
Такъ оставался онъ нѣсколько минутъ.
Сѣчевикъ, все также пристально и внимательно глядѣвшій на него своими звѣздоподобными глазами, казалось, не считалъ нужнымъ обращаться къ собесѣднику съ какими бы то ни было вопросами, объясненіями или рѣчами.
Наконецъ панъ гетманъ поднялъ голову.
— Такъ что-жъ мнѣ, по вашему, нести вамъ повинную голову, а?
Голосъ его былъ сдержанъ, но въ немъ слышалась глубокая, ѣдкая горечь; блѣдное лицо какъ-то медленно передергивалось.
— А мы-же присягали, пане гетмане, эту голову нашу нести, куда надо, за родину. Не въ нашей головѣ тутъ сила.
Панъ гетманъ быстро всталъ, прошелся по свѣтлицѣ, какъ вдругъ вскакиваютъ и дѣлаютъ кругъ раненые звѣри, подошелъ къ окну, поглядѣлъ во мглу благоухающей, тихой и теплой ночи, на сверкающіе миріады звѣздъ и опять сѣлъ у стола.
Наступило долгое молчаніе и такъ стало тихо, что Маруся слышала біенье своего сердца.
Наконецъ панъ гетманъ снова всталъ, подошелъ къ полкѣ въ углу, взялъ оттуда чернильницу, перо и бумагу, перенесъ на столъ, разложилъ какъ бы для письма и опять удалился къ окну, опять глянулъ въ благоухающую мглу теплой ночи, на искрометныя
Пан гетман заговорил снова:
— Так вы так уж и посчитали, что я на Иудины гроши соблазнился, а? Добрые люди! добрые люди! Вы…
— Пане гетмане! — почтительно прервал его сечевик, — позволите вашей милости притчу доложить?
— Говори!
— Жили были два добрых пса…
— Знаю, знаю, знаю!
Пан гетман кинулся на скамью у стола, протянул руки на стол и припал на них головою.
Лица его не было видно, но по одному склоненью не умеющей гнуться шеи угадывалось, как тяжела бывает гетманская шапка.
Так оставался он несколько минут.
Сечевик, всё также пристально и внимательно глядевший на него своими звездоподобными глазами, казалось, не считал нужным обращаться к собеседнику с какими бы то ни было вопросами, объяснениями или речами.
Наконец пан гетман поднял голову.
— Так что ж мне, по вашему, нести вам повинную голову, а?
Голос его был сдержан, но в нём слышалась глубокая, едкая горечь; бледное лицо как-то медленно передергивалось.
— А мы же присягали, пане гетмане, эту голову нашу нести, куда надо, за родину. Не в нашей голове тут сила.
Пан гетман быстро встал, прошелся по светлице, как вдруг вскакивают и делают круг раненые звери, подошел к окну, поглядел во мглу благоухающей, тихой и теплой ночи, на сверкающие мириады звезд и опять сел у стола.
Наступило долгое молчание и так стало тихо, что Маруся слышала биенье своего сердца.
Наконец пан гетман снова встал, подошел к полке в углу, взял оттуда чернильницу, перо и бумагу, перенес на стол, разложил как бы для письма и опять удалился к окну, опять глянул в благоухающую мглу теплой ночи, на искрометные
