На краю ихъ большой улицы гробницъ сидѣлъ я вмѣстѣ съ падалью и ястребами — и я смѣялся надъ всѣмъ прошлымъ ихъ и гнилымъ развалившимся блескомъ его.
Поистинѣ, подобно проповѣдникамъ покаянія и безумцамъ, изрекъ я свой гнѣвъ на все ихъ великое и малое, — что все лучшее ихъ такъ ничтожно, что все худшее ихъ такъ ничтожно! — такъ смѣялся я.
Мое стремленіе къ мудрости такъ кричало и смѣялось во мнѣ, поистинѣ, она рождена на горахъ, моя дикая мудрость! — мое великое, шумящее крыльями стремленіе.
И часто уносило оно меня въ даль, въ высоту, среди смѣха: тогда летѣлъ я, содрагаясь, какъ стрѣла, чрезъ опьяненный солнцемъ восторгъ:
— туда въ далекое будущее, котораго не видала еще ни одна мечта, на югъ болѣе жаркій, чѣмъ когда-либо мечтали художники: туда, гдѣ боги, танцуя, стыдятся всякихъ одеждъ: —
такъ говорю я въ символахъ, и, подобно поэтамъ, запинаюсь и бормочу: и Поистинѣ, я стыжусь, что еще долженъ быть поэтомъ! —
Туда, гдѣ всякое становленіе казалось мнѣ божественной пляской и шалостью, а міръ выпущеннымъ на свободу, невзнузданнымъ, убѣгающимъ обратно къ самому себѣ: —
какъ вѣчное бѣгство многихъ боговъ отъ себя самихъ и опять новое исканіе себя, какъ блаженное противорѣчіе себѣ, повтореніе и возвращеніе къ себѣ многихъ боговъ: —
Гдѣ всякое время казалось мнѣ блаженной насмѣшкой надъ мгновеніями, гдѣ необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая съ жаломъ свободы: —
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами — и я смеялся над всем прошлым их и гнилым развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек я свой гнев на всё их великое и малое, — что всё лучшее их так ничтожно, что всё худшее их так ничтожно! — так смеялся я.
Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне, поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! — мое великое, шумящее крыльями стремление.
И часто уносило оно меня в даль, в высоту, среди смеха: тогда летел я, содрагаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем восторг:
— туда в далекое будущее, которого не видала еще ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд: —
так говорю я в символах, и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и Поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! —
Туда, где всякое становление казалось мне божественной пляской и шалостью, а мир выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к самому себе: —
как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание себя, как блаженное противоречие себе, повторение и возвращение к себе многих богов: —
Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы: —
