Сотри сонъ, а также всякую близорукость, всякое ослѣпленіе съ глазъ своихъ! Слушай меня даже глазами своими: голосъ мой лѣкарство даже для слѣпорожденныхъ.
И когда ты проснешься, ты навѣки останешься бодрствующей. Не таковъ я, чтобъ, разбудивъ прабабушекъ отъ сна, сказать имъ — чтобъ продолжали онѣ спать!
Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! На хрипѣть — говорить должна ты! Заратустра зоветъ тебя, нечестивецъ!
Я, Заратустра, защитникъ жизни, защитникъ страданія, защитникъ круга — тебя зову я, самую глубокую изъ мыслей моихъ!
Благо мнѣ! Ты идешь, — я слышу тебя! Бездна моя говоритъ, свою послѣднюю глубину извлекъ я на свѣтъ!
Благо мнѣ! Иди! Дай руку — ха! пусти! Ха, ха, — отвращеніе! отвращеніе! отвращеніе! — горѣ мнѣ!»
Но едва Заратустра сказалъ слова эти, какъ упалъ замертво и долго оставался какъ мертвый. Придя же въ себя, онъ былъ блѣденъ, дрожалъ, продолжалъ лажать и долго не хотѣлъ ни ѣсть, ни пить. Такое состояніе продолжалось въ немъ семь дней; звѣри его на покидали его ни днемъ, ни ночью, и только оралъ улеталъ, чтобъ принести пищи. И все, что онъ находилъ, и что случалось ему отнять силою, складывалъ онъ на ложа Заратустры: такъ что Заратустра лежалъ,
Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой лекарство даже для слепорожденных.
И когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей. Не таков я, чтоб, разбудив прабабушек от сна, сказать им — чтоб продолжали они спать!
Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! На хрипеть — говорить должна ты! Заратустра зовет тебя, нечестивец!
Я, Заратустра, защитник жизни, защитник страдания, защитник круга — тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!
Благо мне! Ты идешь, — я слышу тебя! Бездна моя говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!
Благо мне! Иди! Дай руку — ха! пусти! Ха, ха, — отвращение! отвращение! отвращение! — горе мне!»
Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, продолжал лажать и долго не хотел ни есть, ни пить. Такое состояние продолжалось в нём семь дней; звери его на покидали его ни днем, ни ночью, и только орал улетал, чтоб принести пищи. И всё, что он находил, и что случалось ему отнять силою, складывал он на ложа Заратустры: так что Заратустра лежал,
