Что лысина въ рубцахъ, зовутъ еще Рубецъ.
На счетъ его гербовъ… но видно онъ гербами
Своими пренебрегъ: весь вѣкъ ходилъ съ ключами
И Ключникомъ себя смиренно называлъ,
Хоть замокъ съ давнихъ поръ въ развалинахъ стоялъ,
Безъ оконъ и дверей — въ томъ не было потери —
Но Ключникъ отыскалъ какія-то двѣ двери
И въ замкѣ ихъ воздвигъ на собственный свой счетъ.
Съ-тѣхъ-поръ въ одной изъ залъ спокойно онъ живетъ,
По комнатамъ пустымъ одинъ-себѣ гуляетъ
И двери всякій день преважно отпираетъ —
И этимъ сытъ. Чудакъ у Графа жить-бы могъ,
Нашелся-бъ для него и хлѣба тамъ кусокъ,
Но Ключникъ, безъ своихъ горешковскихъ развалинъ,
Безъ замка своего, былъ боленъ и печаленъ.
Лишь-только вдалекѣ онъ Графа увидалъ,
Горешки кровнаго — проворно шапку снялъ
И, низменный поклонъ отвѣсивши глубоко,
Всю лысину открылъ, свѣтившую далеко,
Браздами взрытую и вдоль, и поперегъ,
Потомъ приблизился, опять до панскихъ ногъ
Припалъ, какъ слѣдуетъ, и поклонился низко,
И робко началъ такъ: „Мопанку мой, паниско!
Прости такую рѣчь слугѣ ты своему!
„Мопанку“ говорилъ — да будетъ миръ ему! —
Послѣдній стольникъ нашъ, Горешка. Ясный пане,
„Мопанку! правду-ли болтаютъ поселяне,
Что бросилъ ты процессъ и старый замокъ свой
Соплицамъ отдаешь? Скажи: то слухъ пустой,
Мопанку, или все, что̀ лаютъ — справедливо?“
А самъ поглядывалъ на замокъ боязливо.
Что лысина в рубцах, зовут ещё Рубец.
На счёт его гербов… но видно он гербами
Своими пренебрёг: весь век ходил с ключами
И Ключником себя смиренно называл,
Хоть замок с давних пор в развалинах стоял,
Без окон и дверей — в том не было потери —
Но Ключник отыскал какие-то две двери
И в замке их воздвиг на собственный свой счёт.
С тех пор в одной из зал спокойно он живёт,
По комнатам пустым один себе гуляет
И двери всякий день преважно отпирает —
И этим сыт. Чудак у Графа жить бы мог,
Нашёлся б для него и хлеба там кусок,
Но Ключник, без своих горешковских развалин,
Без замка своего, был болен и печален.
Лишь только вдалеке он Графа увидал,
Горешки кровного — проворно шапку снял
И, низменный поклон отвесивши глубоко,
Всю лысину открыл, светившую далеко,
Браздами взрытую и вдоль, и поперёк,
Потом приблизился, опять до панских ног
Припал, как следует, и поклонился низко,
И робко начал так: „Мопанку мой, паниско!
Прости такую речь слуге ты своему!
„Мопанку“ говорил — да будет мир ему! —
Последний стольник наш, Горешка. Ясный пане,
„Мопанку! правду ли болтают поселяне,
Что бросил ты процесс и старый замок свой
Соплицам отдаешь? Скажи: то слух пустой,
Мопанку, или всё, что̀ лают — справедливо?“
А сам поглядывал на замок боязливо.
