скій корпусъ, военное училище, замкнутая офицерская жизнь… Зналъ ли ты борьбу? Нужду? Нѣтъ, ты жилъ на всемъ готовомъ, думая, какъ институтка, что французскія булки растутъ на деревьяхъ. Попробуй-ка, уйди. Тебя заклюютъ, ты сопьешься, ты упадешь на первомъ шагу къ самостоятельной жизни. Постой. Кто изъ офицеровъ, о которыхъ ты знаешь, ушелъ добровольно со службы? Да никто. Всѣ они цѣпляются за свое офицерство, потому что вѣдь они больше никуда не годятся, ничего не знаютъ. А если и уйдутъ, то ходятъ потомъ въ засаленной фуражкѣ съ околышкомъ: «Эйе ла бонте… благородный русскій офицеръ… компрене ву…» Ахъ, что̀ же мнѣ дѣлать! Что̀ же мнѣ дѣлать!..»
— Арестантикъ, арестантикъ!—зазвенѣлъ подъ окномъ ясный женскій голосъ.
Ромашовъ вскочилъ съ кровати и подбѣжалъ къ окну. На дворѣ стояла Шурочка. Она, закрывая глаза съ боковъ ладонями отъ свѣта, близко прильнула смѣющимся, свѣжимъ лицомъ къ стеклу и говорила нараспѣвъ:
— Пода-айте бѣ-ѣдному заключенненькому…
Ромашовъ взялся-было за скобку, но вспомнилъ, что окно еще не выставлено. Тогда, охваченный внезапнымъ порывомъ веселой рѣшимости, онъ изо всѣхъ силъ дернулъ къ себѣ раму. Она подалась и съ трескомъ распахнулась, осыпавъ голову Ромашова кусками известки и сухой замазки. Прохладный воздухъ, наполненный нѣжнымъ, тонкимъ и радостнымъ благоуханіемъ бѣлыхъ цвѣтовъ, потокомъ ворвался въ комнату.
«Вотъ такъ! Вотъ такъ надо искать выхода!»—закричалъ въ душѣ Ромашова смѣющійся, ликующій голосъ.
— Ромочка! Сумасшедшій! Что̀ вы дѣлаете?
Онъ взялъ ея протянутую черезъ окно маленькую руку, крѣпко облитую коричневой перчаткой, и смѣло
