матерью, попросился онъ у стараго пана на тягло и захотѣлъ жениться. А старый панъ не позволилъ, приставилъ его къ своему паничу: тутъ тебѣ, говоритъ, и батько, и мать, и жинка. Вотъ выносилъ Богданычъ паныча и выходилъ, и на коня выучилъ садиться, и изъ ружья стрѣлять. А выросъ паничъ, самъ сталъ пановать, старый Богданъ все за нимъ слѣдомъ ходилъ, какъ собака. Охъ, скажу тебѣ правду: много того Богдана люди проклинали, много на него людскихъ слезъ пало… все изъ-за пана. По одному панскому слову Богданъ могъ бы, пожалуй, родного отца въ клочки разорвать…
А я, малый хлопчикъ, тоже за ними въ избу побѣжалъ: извѣстное дѣло, любопытно. Куда панъ повернулся, туда и я за нимъ.
Гляжу, стоитъ панъ посередь избы, усы гладитъ, смѣется. Романъ тутъ же топчется, шапку въ рукахъ мнетъ, а Опанасъ плечомъ объ стѣнку уперся, стоитъ себѣ, бѣдняга, какъ тотъ молодой дубокъ въ непогодку. Нахмурился, невеселъ…
И вотъ они трое повернулись къ Оксанѣ. Одинъ старый Богданъ сѣлъ въ углу на лавкѣ, свѣсилъ чуприну, сидитъ, пока панъ чего не прикажетъ. А Оксана въ углу у печки стала, глаза опустила, сама раскраснѣлась вся, какъ тотъ макъ середь ячменю. Охъ, видно, чуяла небо̀га, что изъ-за нея лихо будетъ. Вотъ тоже скажу тебѣ, хлопче: уже если три человѣка на одну бабу смотрятъ, то отъ этого никогда добра не бываетъ—непремѣнно до чуба дѣло дойдетъ, коли не хуже. Я-жъ это знаю, потому что самъ видѣлъ.
— Ну, что, Рома̀сю,—смѣется панъ,—хорошую-ли я тебѣ жинку высваталъ?
— А что-жъ?—Романъ отвѣчаетъ.—Баба, какъ баба, ничего!
Повелъ тутъ плечомъ Опанасъ, поднялъ глаза на Оксану и говоритъ про себя:
— Да,—говоритъ,—баба! Хоть бы и не такому дурню досталась.
Романъ услыхалъ это слово, повернулся къ Опанасу и говоритъ ему:
— А чѣмъ бы это я, панъ Опанасъ, вамъ за дурня показался? Эге, скажите-ка!
— А тѣмъ,—говоритъ Опанасъ,—что не сумѣешь жинку свою уберечь, тѣмъ и дурень…
Вотъ какое слово сказалъ ему Опанасъ! Панъ даже ногою топнулъ, Богданъ покачалъ головою, а Романъ подумалъ съ минуту, потомъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на пана.
— А что-жъ мнѣ ее беречь?—говоритъ Опанасу, а самъ все на пана смотритъ.—Здѣсь, кромѣ звѣря, никакого чорта и нѣту, вотъ развѣ милостивый панъ когда завернетъ. Отъ
